Метаполитика - [84]

Кропоткин, любивший свободу человека с такой страстью, что не соглашался принять никаких границ, накладываемых государством на личность, — лежит ли на нем кровь тех, кто был разорван бомбами старых и новых анархистов?

Если они и виновны, то не в большей степени, чем Христос виновен в инквизиции, пытках, крестовых походах детей, сожжениях и самосожжениях. Ибо нет такой философской или религиозной доктрины, которая могла бы считать себя гарантированной от захвата силами неведенья.

Что же касается места, занимаемого этими мыслителями по отношению к выбору, то можно заранее сказать, что всякий человек, чье имя осталось в истории культуры, был ведающим в высокой мере. В противном случае он не мог бы создать ничего достойного упоминания. Неведенье присутствует в миропостижении всегда безлико и безымянно. Когда оно объявит кого-то из подлинных творцов своим пророком, это еще отнюдь не значит, что тот дал ему для этого повод. В любом этическом, политическом, религиозном учений неизбежно есть какая-то доля односторонности, неполноты, непоследовательности. Если бы какие-нибудь фанатики попытались воплотить в жизнь «Государство» возвышенного Платона или «Утопию» безупречного Томаса Мора, последствия могли оказаться еще более страшными, чем торжество нацизма в Германии. Даже в ситуациях прямого идейного поединка мы часто не вправе назвать кого-нибудь из противников защитником неведенья. Августин, и Пелагий, Кирилл и Несторий, Мор и Лютер, Никон и Аввакум, Гегель и Шеллинг, Плеханов и Кропоткин, Белинский и Гоголь, Маркс и Ницше, Дарвин и Бергсон — все они доказали своей жизнью, что для них абстракто правды божеской, или человеческой, как они ее понимали, было несравненно выше любого конкрето их личной судьбы и благополучия. В их противоборстве веденье испытывалось веденьем, и это-то и придавало борьбе серьезность, трагизм и плодотворность.

Особенно в России в новое время дает целый ряд примеров чисто апостольского служения выбору веденья как таковому. Кто такие были Радищев, Чаадаев, Герцен? Ученые, философы? Но они не оставили научных трудов. Писатели? Но литература была для них лишь средством обращения к людям. Политики? Но они не принадлежали ни к каким партиям. Главным пафосом их жизни и деятельности было активное противостояние всемогущей официальной лжи. Правда была их религией, заменяла им веру в Бога. Многие из тех, кто пришел потом к христианству, тоже начинали с религиозной преданности выбору веденья. Не о таких ли, как Гоголь, Достоевский, Толстой, Бердяев, сказано: «Я открылся не вопрошающим обо Мне; Меня нашли — не искавшие Меня» (Исайя. 65:1). И те, кого сейчас называют русскими диссидентами, не имеют в большинстве своем под ногами ни политической, ни религиозной почвы. Один лишь свободный выбор веденья дает им силы противопоставлять себя напору административного произвола, прикрытого хвастливым враньём, идти на риск безработицы, ссылки, тюрьмы, лагеря, психушки, а порой и смерти ради абстракции, именуемой «права человека».

В наименьшей степени правота этих людей опирается на логику их аргументов. Да и невозможно бороться логически с неведеньем, захватившим социальную функцию миропостижения. Оно шутя отметает любые доводы, ссылаясь на свои священные книги, на волю богов, на классовое чутьё, на расовые законы, на историческую необходимость. Бороться с ним можно только экзистенциально, личным мужеством. Но неведенье иногда оставляет метод прямого насилия и, пользуясь открытостью избравшего веденье, поражает его вопросом:

Ради чего ты поднимаешь шум?

Не из тщеславия ли сеешь раздор?

Что за удовольствие для тебя поселять сомнение и тревогу в неискушенные души?

Даже для тех, кто найдет чем ответить на это обвинение («Служу Богу, служу народу, человечеству, мировой культуре»), вопрос не потеряет своего язвительного жала. Ибо поистине выбор веденья ощущается каждым как глубоко личное дело и искусный софист может всегда представить его перед взглядом чуткой совести проявлением эгоизма, самомнения и себялюбия. «Откуда ты знаешь, что с тобой говорил Бог, а не дьявол?» — спрашивали Жанну д'Арк. «Как можно так доверяться собственному суждению?» — спрашивали Яна Гуса. «Да есть ли для вас что-нибудь святое?» — спрашивали Гоголя. «Вот чего вы добились своей болтовней о свободе!» — кричали Набокову-старшему в 1918 году.

И здесь-то избирающий веденье должен быть особенно внимателен и тверд, чтобы не дать казуистике ослабить свое мужество.

Он должен помнить, что выбор, хотя и является его личным делом, невидимыми путями влияет на судьбы всех его соплеменников, всего человечества. Ибо, избрав веденье, он создает тот бесценный гормон социальной зрелости, без которого труд, распорядительство и управление обществом пришли бы в полное расстройство.

Миропостигающий всегда на виду. Поэтому ему не следует обманывать себя и делать вид, будто та или иная его уступка неведенью не изменит общего хода событий. Тысячи людей смотрят на него и надеются обрести в его мужестве опору для своего собственного выбора.

Недаром же после захвата политической власти неведенье прежде всего требует изъявления покорности от ученых, художников, законоведов, священнослужителей.