Метаморфозы: тень - [16]

Они. Не люди, не Рорка — Алифи. Рыцари, забывшие дорогу к Свету.

…

— Он останется жив, Геррик.

Собеседник безразлично пожал плечами.

— Это мы уже оговорили раньше, милорд, незачем повторять очевидные вещи. Он — часть нашей сделки и поэтому будет жить.

Сделки? Можно ли считать сделкой замену веревки, которая заставляет двигаться марионетку? Вот только Владыка — не дешевая кукла в бродячем балагане.

— Я не закончил, советник. Он останется жив и получит свободу.

— Это невозможно.

Простая констатация фактов, не более того. Из них двоих только Геррик мог определять степень допустимого, и только он мог отвергать чужое решение.

Так было раньше.

— Я все еще не закончил, мой коварный. Этот человек останется жив, получит свободу и будет прислуживать мне.

Геррик внимательно посмотрел на прикованного к постели Алифи, не торопясь нарушить повисшую паузу. Равнодушие медленно покидало холодный взгляд.

— Я же сказал, что это невозможно, милорд. Если хотите, могу повторить еще раз. Не-воз-мож-но. А значит, этого не будет.

Большая игра всегда стоит денег, и нужно быть готовым платить. Золотом. Если нет золота — чужими судьбами. Если не хватило их, будь готов поставить на кон свою жизнь.

— Этот человек останется жив, получит свободу, будет прислуживать мне, а твои сторожа больше никогда не посмеют заходить ко мне в шатер.

Если твоя ставка — золото, ты можешь отступить, если твоя ставка — собственная жизнь, то некуда отступать. Сделав шаг, нужно идти до конца, потому что одного глотка свободы слишком мало, да и двух глотков хватит ненадолго.

Геррик пожал плечами и поднялся с походного стула на ноги.

— Я сказал все, что имело значение. Все остальное — Ваши иллюзии, не более того.

Он развернулся к больному спиной и сделал шаг к выходу.

— Ты не спросил, что будет, если ты откажешься, мой торопливый друг.

Лаорец остановился и, развернувшись к Владыке, сделал шаг к его постели, потом еще один.

— Что же тогда будет, милорд?

Ему было забавно. Смешок вырвался через поджатые губы, сощуренные глаза, приторно-сладкий голос. Геррик склонился над Энгеларом, положив свои холодные руки на плечи Владыки.

— Вы встанете и поведете мой отряд за собой? Или в одиночку спасете Куаран? А может, Вы просто плюнете на судьбу своей страны, как когда-то мне угрожали? Что может сделать наш достославный Владыка?

Еще вчера Энгелар не нашел бы, что ответить на эти простые вопросы. Вот только это было вчера — сегодня он чувствовал единственно правильный ответ сердцем.

— Твой достославный Владыка может просто сдохнуть, Геррик. Например, сегодня. Например, сейчас. И что ты тогда будешь делать, герой? — Владыке в кои-то веки было искренне интересно.

— Вы хотите умереть? А как же Ваш долг? Ваши подданные? Ваш город? — Геррик засмеялся. — Правитель Куарана пока Вы, а не я. Так что не надо мне угрожать — я пострадаю меньше всех тех, кто Вам дорог. Хотите умереть — попробуйте, уверен, это будет исключительно трогательная сцена.

Уже прошло время, когда можно было уйти с ощущением выполненного долга, а покидать этот мир лишь с чувством собственного бессилия — глупо. Уходить надо так, чтобы каждый мечтал тебя остановить, и вот тогда можно будет предоставить им такой шанс.

— Договорились.

Единственное слово и волна сломала хрупкие скрепы в груди Владыки. Энгелар Хрустальный Родник, великий правитель и слабый маг, использовал крупицы накопленной силы не на врагов — на себя. И пусть так не принято. И пусть кто-то потом назовет трусом, кто-то — глупцом, а остальные — безумцем. И пусть лепестки цветов дикой вишни весной ложатся на чье-то другое траурное ложе. Пусть. Всю свою усталость, пережитое отчаяние, свой позор и свою боль он вложил в этот удар. Удар, опрокинувший свет и бросивший Энгелара во тьму.

«Еще нет», — упрямо возразил Рок, сидя где-то за горизонтом и почесывая давно небритую щетину. — «Еще рано».

И барр Геррик, уже примеривший чужой плащ Владыки и желавший несравнимо большего, бросился на вцепившуюся в собственную грудь руку Энгелара, руша потоки силы.

Лаорец успел вовремя, вот только потом, давая наставления армейскому лекарю, он почему-то не чувствовал вкуса победы — только непривычный, едкий и кислый вкус неудачи и ощущение, что его все-таки обманули.

…

Сутки глубокого сна не принесли мне ни хорошего настроения, ни хорошего самочувствия. Пожалуй, только спать хотелось чуть меньше да голова кружилась чуть слабее. Казалось бы, грех жаловаться — есть свет, чтобы видеть мир, есть морозный воздух, чтобы сделать вдох, есть узкая улица, чтобы сделать шаг. И есть сильный ветер, чтобы унести рвущиеся с губ слова:

Дорога моя бесконечно под ноги стелется

И в лютую стужу, и в самую злую пургу.

Все изменится, точно изменится, знаю — изменится.

Вот только, увы, я дождаться уже не смогу.

Я шел вперед по пустому, разрушенному войной и брошенному людьми городу. Он уже умер окончательно, перестав пыжиться и делать вид, что все еще у него будет — и детский смех, и базарный день, и блестящие панцири многочисленной стражи на новеньких, отстроенных стенах. Останутся только три сотни беглецов, уведенных Тоном Фогом незадолго до визита лаорцев, да пара десятков из нашего с Меченым отряда — измотанных и оборванных, убивавших и убегавших, людей, не веривших ни во что.