Метафизическое кабаре - [24]

— Да, Дмитрий Владимирович, — я еще путала имя с отчеством.

Сначала он не хотел, чтобы я оставалась долго. Ему нужно было привыкнуть. Через неделю я уже просиживала условленные два часа каждый вечер. Читала ему по-русски и по-французски книги об иконах. Он любил Флоренского. Выше всего ценил Булгакова. Слушая, он рассматривал гостиную, заваленную иконами. Мне казалось, что время от времени он их переставляет. Только позднее, научившись различать «доски», я заметила, что старые исчезают. На их месте появляются новые. Я любила, когда он прерывал мое чтение. Он дискутировал сам с собой, находя достойного оппонента: «Нет-нет, сестра Иоанна, в миру Юлия Николаевна, не должна была учиться во Франции у этого шута Мориса Дени. России она научилась в Петербурге, а после — у своего духовного отца Сергея Булгакова, и это хорошо. Все, что в ее картинах темного от французской школы. Оттуда ее изъяны. Этим она и нравится западникам, потому что этой темнотой похожа на них. На настоящей иконе нет места тьме и теням. В ней все светлое, все горит огнем восхваления. — Колдунов слизывал с серебряной ложечки розовое варенье. Возбужденный размышлениями, клал ложечку на крахмальную салфетку и подносил ко рту банку. Слова стихали, растворяясь в сладком бульканье. — С другой стороны, — продолжал он прерванную мысль, — Юлия Николаевна, возможно, права. Богу свечка, а черту кочерга. Если бы она писала иконы по-русски, ее бы никто не понял».

Колдунов опускал голову и пальцем с тяжелым перстнем давал знак продолжать чтение. Перелистывал в воздухе невидимую страницу. Я придвигалась к латунной лампе, скупо освещавшей огромную гостиную. На массивном письменном столе лежала куча газет и бумаг, прижатых металлическим пресс-папье в форме ладони. Бумаги все равно вываливались, падали на пушистый восточный ковер. Колдунов, закутанный в халат, сидел на мягком стуле посередине комнаты. Рассматривал развешанные вокруг иконы. Приглядывался к ним по очереди, словно читая страницы книги. Иногда переставлял стул, придвигая или отодвигая его от стены. Коротко стриженные седые волосы подчеркивали одутловатость лица.

Никто нам не мешал. Прислуга уходила днем. Телефон не звонил. Мы сидели, отрезанные от мира. Темные бархатные шторы заглушали звуки спокойной улицы. Колдунов курил сигареты. Их удушливый запах мешался с одуряющей сладостью роз из вечно открытой банки варенья. Мои волосы и кожа прокоптились, пропахли этим, похожим на ладан, запахом. Но я все же предпочитала запах дома Колдунова запаху развалюхи-отеля. Простынь, пропитанных смрадом потных тел. Я открывала в номере окно и стаскивала одеяло. Возвращалась через четверть часа, когда испарялась теплая вонь. Иногда попадались чистые кровати со свежим бельем. Американские туристки пахли дешевыми дезодорантами или мылом. Любовники из двенадцатого мылись редко. Пятна на простыне казались припорошенными пудрой, осыпавшейся с ее тела. Он пах чем-то терпким, болезненным. «Ах, подлюка! — с удовлетворением заметила португалка, обнаружив под одеялом, посередине простыни, след губной помады. — Она высосет худышку до капли».

Зачем я копалась в чужой грязи? У Колдунова я зарабатывала довольно много, но у него бывали свои причуды, капризы. За секунду, без всякого повода из добродушного старца он мог превратиться в скандального старика. Я боялась, что он выгонит меня — просто так, из барской прихоти.

Деньги не были моим богом. Я покупала на них хлеб насущный, не более. Скромная жизнь одинокой женщины. Одежда с распродажи. Только обувь должна была быть дорогой, фирменной. Дешевая теряла фасон через неделю. Я ходила в кино, покупала газеты. Не заскакивала в бистро на кофе, бросила курить.

Перед получкой повторялся сон: я стою в очереди в чудовищном здании. Передо мной — спешащие типы в костюмах, с портфелями. Наконец подходит моя очередь к ксендзу, раздающему причастие. Он достает из кармана блестящую облатку, кладет мне на язык. Я пробую проглотить ее и давлюсь. Выплевываю монету. Люди вокруг глотают поданные им деньги. Некоторые стоят на коленях и горячо молятся. Монета вылезает у них из затылка — собственно, не головы, а копилки, и растет, превращаясь в металлический нимб.

Колдунов плохо переносил зиму. Уже осенью у него случались приступы меланхолии. От него пахло алкоголем, глаза у него слезились. Он велел читать то романы, то Библию.

— Какого ты вероисповедания? — спросил он сварливо.

— Католичка, — ответила я. Он ведь знал это.

— А я тебе скажу, все это жульничество. Католицизм, протестанты. Дорога христиан к Богу пряма, как процессия. А впереди несут икону, — он взмахнул рукой и чуть не разбил фарфоровую чашку, зацепив ее перстнем. — Говори что хочешь. Я давно живу на свете, немало повидал. Большевики мою семью уничтожили, а я веры не потерял. Но эти священники, пасторы, ксендзы — это все равно. Они поклоняются самим себе под видом религии.

— Попы тоже?

— А они чем лучше? Только икона есть знак Божий на земле, зеркало святости, — декламировал он.

И я поняла: Колдунов верит в икону. Он не был религиозным — он был верующим.