Место встречи - [20]

Накануне праздника юнгам раздали бантики, новые погоны на шинели и бушлаты и погончики на голландки и форменки, а двое из первой смены, которых привели к присяге, получили ленточки, и оттого, что бескозырки преобразились и засияли золотом, юнги и сами похорошели и даже построжели, хотя велика ли строгость в тех лицах, которых только недавно коснулась бритва, соскоблив с них не синюю щетину, а золотистый, почти девический пушок.

Так ли, иначе ли, но что-то произошло с ними, какой-то невидимый мастер подтесал уголки, кое-где убрал лишнее, а кое-где добавил, и они, не став еще в полном смысле военными моряками, уже не были и новобранцами, у которых все топорщилось, вылезало и выглядывало на свет белый самым несуразным образом.

Они наконец-то просушились и отчистились от грязи, и по утрам, когда мичман Крутов Михаил Михайлович, выпроваживая их на гимнастику, покрикивал: «По трапу только бегом!» — даже было приятно сознавать, что и брюки, в особенности низ штанин, и ботинки с носками сухие и теплые и, значит, не придется испытывать никаких неудобств, и они уже не испытывали их.

Они неслись стремглав, потому что приятно было бежать, ощущая те всем теле свежесть и здоровье. Паленов даже стыдился подумать, что когда-то мечтал заболеть.

А ведь тогда он и на самом деле заболел, правда, несколько необычно.

Они баловались в курилке, и ему на ногу упала ребром дубовая скамья, по-корабельному — как они теперь все именовали — банка. Так вот, эта самая дубовая банка и хрястнула его по пальцам — Паленов даже взвыл от боли. Его взвалили на закорки самому здоровому парню из первой смены, вписали фамилию в журнал ротных больных, и все это: и журнал (впереди), и Паленова (позади), сопровождаемое радостными воплями, торжественно поволокли в санчасть. Нога, кажется, горела от боли, но Паленов меньше всего обращал на это внимание, потому что прикидывал, как бы это так изловчиться, чтобы устроиться в лазарет.

Врач-хирург велел стащить ботинок, в который набралось крови, потрогал палец, велел промыть все перекисью водорода, присыпать стрептоцидом и забинтовать. Затаив дыхание, Паленов смотрел, как ему и промывали, и засыпали, и бинтовали, и терпеливо ждал решения врача.

— Небось в лазарете хочешь полежать? — спросил он с ласковым участием.

«Вот, черт», — подумал Паленов, догадываясь, что в этом-то ласковом участии и зарыта собака, и начал лихорадочно соображать, как бы это так ответить, чтобы и в лазарет попасть, но чтобы и в сачки врач его не зачислил.

— Не знаю, — сказал Паленов с робкой надеждой, что тайный его голос будет услышан и он водворится в чистую комнату с белыми занавесками на окнах, — вам виднее.

— Раз мне виднее, то придется освободить тебя на трое суток от строя. На всех же прочих занятиях присутствовать. А там посмотрим.

«Вот, черт, — не совсем уж и беззлобно выругался Паленов, — походил бы с мое да на брюхе поползал бы, тогда бы узнал, что это такое».

— Кстати, кто у тебя командир смены?

— Старшина первой статьи Темнов.

— Хороший командир, и человек прекрасный. Он сачков не любит.

Если до этих его слов у Паленова еще шевелилась мысль попроситься все-таки в лазарет, то теперь пропала всякая охота, и он лихо так откозырял, подумав: «Чем журавль в небе, лучше уж синица в руке». Трое суток освобождения от строя — это было, конечно, не совсем то, но все-таки лучше, чем и совсем бы ничего не было, и по этому поводу его в курилке качали. Вообще-то, курилка умела не только надсмехаться над человеческими слабостями, она еще и радовалась, а при великом горе и скорбела, как в день похорон останков погибших с «Петропавловска».

Теперь же его организм противился даже самой мысли, что он может заболеть, и Паленов тоже, подобно Евгению Симакову, срывая досаду, приучил себя говорить:

— Боже, покарай Англию.

Прятаться за туманную Англию было весьма удобно.

Седьмого ноября их подняли ни свет ни заря, они быстро привели себя в порядок, позавтракали, и начались построения: сперва в кубриках по сменам, потом на плацу поротно, побатальонно, после этого их снова развели по ротам, составили из рот каре, раздалась команда:

— Смирно! Для встречи слева, под знамя, слушай! На краул!

Они вскинули карабины, перехватив их за шейку приклада и за цевье, оркестр, вздохнув медью труб и звеня тарелками, заиграл встречный марш, и вдоль строя пронесли отрядное знамя. С ним они и прошли на Якорную площадь, снова составили батальоны, и Паленов на минуту представил себе, что под ногами у них не булыжник Якорной площади, а известная всему миру брусчатка, и не обычный это октябрьский парад, а победный, и он уже вроде бы и не он, а Григорий Темнов. С этими мыслями он и командующего парадом встретил, и прокричал ему «ура», и принимающего парад приветствовал, с этим и вдоль собора прошел, перед которым стояла трибуна, и не видел почти ничего, потому что и впереди шествовала шеренга, и позади шеренга, самому-то при этом, равняясь направо, надо было видеть грудь четвертого человека.

И хотя сами построения длились долго и ожидания казались вечными, прохождение заняло считанные минуты — потом даже не верилось, что ради этих минут пришлось перенести столько мучений. Но видимо, стоило, потому что ничто само не дается, а хождение в строю — это целое искусство, и они, кажется, одолели его: после парада им объявили, что и командир подразделения, и командующий парадом, и их каперанг Пастухов, и совсем уже их капитан второго ранга Каневский остались ими довольны.