Места не столь населенные - [34]

Помолчали.

– Значит, не отдашь? – утвердил Алек. – Хуже будет.

Коля шевельнул пятнистыми пальцами, тронул бугристую шею.

– Смотри, сосед. Не по-людски…

Коля молчал, сопя и надувая щеки. Тогда Алек развернулся и вышел со двора.

Он двигался, подняв плечи и поводя руками как кукла. Отповедные и проповедные слова без усилий ворочались на языке, в массе своей формируясь до убойности. Алек шел, продолжая разговор. Случайный свидетель мог услышать обрывки фраз: «всю жизнь дверями в аптеке хлопать», «Христом Богом прошу», «два часа драки» и многие другие интересные словосочетания.

В полузабытьи, не прекращая сеятелем усыпать обочину проклятиями и увещеваниями, Алек забрался довольно далеко и забрался бы и дальше, не повстречайся ему трое. То было классическое здешнее уравнение с тремя неизвестными, не имеющее ни решения, ни корней. И у Алека спросили закурить, и у него спросили прикурить, и у него спросили, почем куры в Кабарде, и у него поинтересовались, имеет ли он что-то против пацанов. Алек не имел и имел одновременно, но внешне обозначил первое и, в общем, как-то все обошлось.

Отделавшись от троицы, Алек позволил себе оглянуться и обнаружить себя в районе, известном своей неблагополучностью. Кругом кособочились низкие полусгнившие дома. Кисло пахло нищетой и неустроенностью. Опускался вечер, придавливая неспешных прохожих и косые клубы малиновой закатной пыли. Мухи чертили ленивые дуги в широкой полосе низкого света. С тенистой стороны улицы, из открытых окон первого этажа, слышался неясный гомон. Над крылечком с обломанными перильцами висела побитая вывеска «Пивбар Сакунтал». На вытертом порожке, закрыв один глаз и обернувшись хвостом, дремала грязная кошка.

– Достойный финал дня, – сказал Алек и шагнул в сыроватый полумрак помещения.

Внутри стояло с десяток столов с металлическими ножками. За ними, держась за кружки, как за штурвалы, выпивало разномастное мужичье. Под ногами шуршал нанесенный песок. Кругом валялись рыбные кости и жирные обрывки газет. За барной стойкой, склонив по-бычьи голову, смотрел исподлобья бармен.

– Сделай две, – сказал ему Алек.

Свободных столов не было. Только у дальней стены сидела одна за столом женщина лет тридцати. Стол перед ней был пуст. Она сидела, застыв, как птица, спящая на ветви. Руки лежали прямо и скорбно. С безразличным отвращением женщина смотрела вперед. Алек подсел и, оставляя дном влажный след, пододвинул ей кружку. Легкое движение прошло по широкому круглому лицу. Разгибаясь, дрогнули вялые пальцы.

– Вот житуха, – сказала женщина и медленно выпила кружку, не отрываясь.

Алек пил молча, втягивая холодное пресное пиво и ощущая его течение за ребрами.

Широко расставляя ноги, подошел один из мужиков.

– Пойдешь со мной, Оля?

– Нет такой причины, – ответила та, не поворачивая головы, и сморкнулась в угол двумя пальцами.

Мужик повернулся и вышел, ступая, как уставший конь.

– Я с отцом разругалась, уехала – сразу замуж вышла, зимой, – вдруг заговорила Ольга, утвердив взгляд на стене за Алеком. – Зимой приехала, а в августе уже жить с ним стала. Мне еще пятнадцати не было. А он на восемь лет меня старше. Так у меня мамка потом приехала туда, хотела его посадить…

Ну так я-то – при формах уже, кровь с молоком. Бабушка мне все говорила, плакала: «Ольга! Еще цветок не успел расцвести, как ты уже с мужиком живешь». Молчи, говорю, бабулька. Бабушка у меня самый замечательный человек на свете.

Алек молчал.

– В пятнадцать первую родила. Вот, считай, мне тридцать сейчас будет, четырнадцать – дочке. Младшую потом через год. Погодки они… Нас вообще посадили из-за его отца. Убили мы его. Он выделывался-выделывался – и довыделывался. Приходим с дискотеки, мамка ревет – ну это свекровь моя. Я говорю: чего плачешь? А она: он меня, сволочь, довел. Я к нему прихожу в комнату и говорю: слушай, может, хватит издеваться над мамой? И так всю жизнь издеваешься… А он выделывается. Я говорю: задушу тебя. А он: бери и души. И пришлось задушить. Вот если бы он мне не сказал. И не надо тут силы, он не сопротивлялся даже. Сказал – души, ну я и задушила, и все. Муж только рядом посидел, видел. А потом мы его взяли, унесли на чердак… Мамка нам помогла, свекруха моя, царствие ей небесное… Подвесили его. И я утром с понтом иду белье весить, и он – висит якобы. Побежала на телефон сразу. Участковый приехал, «скорая» приехала. Срезали его, все сделали… Уехали. Всё…

Алек достал сигареты, закурили.

– А об этом только мы трое знали. Я, муж, свекруха. И она взяла, дура, рассказала своей сестре, она в Архангельске живет. А та взяла и трепанула кому-то в деревне. И вот тебе – через семь лет – менты приезжают… Я тебе говорю: через семь лет. Поехали раскапывать, с экспертом. Купили шила пацанам нашим местным… А мороз, земля промерзла… Они копают там, выкапывают. Я дома сидела, с экспертом. Иду в отказную, мол, ничего не знаю. Приезжают – и сами-то пьяные. И тех напоили, и сами пьяные. Не могли, говорят, выкопать. Ну, меня за шкварник – и в ментовку. По деревне меня ведут – вот так, а не могу идти, тяжело, кошачьи тропки. Сейчас, говорят, выкинем тебя с моста. Кидайте, говорю… Дали шесть с половиной, мужу семь с половиной. Они потом второй раз ездили, кости там брали, не знаю. Семь лет давности, на момент совершения преступления несовершеннолетняя – я и отсидела только три года. Четырнадцать лет мне было. Сам выделывался. Молчал бы – было бы все нормально… Муж освободился… Приехал сюда, за мной. Мы встречались у моей тети. Ну, встретились, я говорю: пошли к моей тете. Приходим к ней, моя сестра ушла сразу же, даже разговаривать не стала. Его не любит никто. У меня же четыре ножевых ранения от него.