Места не столь населенные - [25]
– Едите?
– Едим, батюшка, едим…
Мух ели, пауков, червей. Камни грызли и щепки.
– Едите?
– Едим, батюшка, едим…
[…]
… … …!
– …?
[…]
А отец, вишь, по лесу плутал. Разбили их под Коростенем. Днем спит, ночью по звездам идет. К селу знакомыми тропками и вышел.
И заходит папка в дом. Видит: сидят за столом два мертвеца, по столу пальцами черными скребут.
Да скулят, да воют!
Смотрит отец на мертвецов тех и узнать не может.
Это мы с мамкой были.
Миша Блин
Прозвище можно получить не тысячей способов[2].
Семилетнего Мишу собирали в школу. На него надели школьную форму и заставили крутиться.
– Хороший гарнитурчик, – сказала старая Харитониха, Мишина прабабка, – да надолго ли собаке блин на ворот?
Чудно́е это выражение засело в мальчишеской голове. Оставалось лишь ждать блинов. Собака[3] имелась, а как сделать воротник, Миша сразу придумал.
И спустя три дня Харитониха напекла блинов[4].
Стопа блинов обтекала маслом и курилась в пару. Миша заерзал на лавке. Миша переживал за чистоту эксперимента.
– Сопи шчо наподавано, – закричала тогда Харитониха, – а не то зраз батогом застегну![5]
Миша ел и ждал момент. Он настал, когда бабка отвлеклась на отрывной календарь[6].
Обжигающий блин пришлось спрятать за пазуху.
Миша вышел во двор, спустил собаку с цепи и увел за хлев. Потом он сложил блин вчетверо, старательно выел серединку и набросил на собачью шею. Получился достаточно изящный воротник фасона «Берта».
Собака съела его за три секунды.
Так Миша впервые[7] поверил алгеброй гармонию.
И так Миша стал Мишей Блином.
Прокопьевский камень
ИП Бобину Д. В. от Новоселова В.
Бывало, к матери моей, учителке, директор школы придет, царствие ему небесное. Так и так, Федоровна, надо на личность с твоего класса характеристику написать. Вот, мать спрашивает сразу: бумагу за здравие пишем или, обратным порядком, за упокой?
Я заявить хочу, чтоб кругаля не давать. Бумага эта будет за прогул объясняющая, а за здравие или за упокой – решай самодержавно.
Выкапывали мы вчера Прокопьевский камень.
День был баской, теплый. Скосили траву на лугу, поставили лавки, столы. Народу собралось людно. Все пришли, даже дачники. Экскаватор с района пригнали, тягач с краником.
Вышла Зыбиха пред людьми и давай про Прокопия задвигать.
– Прокопий, – говорит, – это наш светоч и указательный палец с небес. Забросила его судьба на голый остров посреди большой реки. И тут бы ему отчаяться, тут бы ему злость возыметь. Но такая вера у Прокопия была сильная, что он на камне к нам приплыл. Слёзы – вода, и дождь – вода, и вода – вода. На дороге камень валяется, и в небе камень висит, жаром пышет – солнышко, и в земле камень обретается. Вода есть вода, и камень есть камень. Так не обманем же свои сердца, ибо неугодно это Господу нашему. Не обманем, друзья, сердец своих, как когда-то чудь обманули, и промашка вышла…
Народ приуныл. А она уже про чудь пошла:
– Чудь, – говорит, – была белоглазая, и чудь была краснокожая, а еще, – вот прямо так и говорит, – была заволочская чудь. Ей-то мы, значит, клятву и не сдержали по слабости характера. Клятву мы, русские, давали старинные их названия не менять. Такой был уговор, чтоб им со своих земель не обидно уходить было. А вышло?..
– Ну?! – с толпы кричат. – Не томи.
– Жили-были три брата. И решили они хутором жить. Выставили братья три дома. Пригласили попа, освятить и название хутору дать…
Кто ж Зыбиху остановит? Поймала колею.
– И было, – говорит, – накануне старшему брату видение… Зима. Стал он на зайца ходить. И никогда не может хоть одного поймать. А у другого мужика с соседней деревни сколь петель наставлено – и ведь в кажную заяц попадет. Он и попросил его:
– Научи, как зайцев ловить.
– Что учить? Завтра пойдешь, так сколько надо принесешь. Только пока в лес ходишь, назад не оглядывайся.
Вот поставил он петли. Пошел назавтрие. Во всех петлях по зайцу. Вот он и думает:
– Что такое? Что бы оглянуться? Зайцев-то мне хватит. Больше не надо.
Оглянулся. Видит, идет за ним по снегу чудская девушка, голая-голая. И бает она ему:
– Говорено тебе, чтоб не оглядывался. Теперь сам виноват.
Налетел вдруг вихорь, подхватил его и понес. А потом оказалось – не вихорь, а мужик большой, выше лесу. Принес к дому, а у дома дверей нет, только нора под закладное бревно.
– Ползи, – говорит мужик, который его принес.
Залез, смотрит – большая изба, хорошая изба, чистая. А в ней чудская семья живет. Ребятки маленькие в избе на полу играют. Старик на печи лежит. За заборкой молодая баба обряжается.
Вот сел он на кончик лавки. Баба эта прошла мимо его, да и шепчет:
– Не ешь ничего – так домой воротишься, а поешь – здесь останешься. Я тоже была русская, да мать на сенокосе не сглядела, утащила чудь.
Собрали обедать. Всего на стол наставили, как на большой пировой праздник. Садят его, угощают, а он не ест. Старик говорит:
– Он до парницы охоч.
Принесли парницы. Он и парницы не ест. Схохотал старик:
– Ну, догадлив ты, паре. Чудь обманул, а сам чуди не обманываешься.
– Да где же?
– С вами, русскими, у нас уговор был: названия наши чудские не менять. Где река Сенюга – пусть Сенюга течет. Где ручей Шатенгерь – пусть Шатенгерь бежит. Где гора Шалимова стоит – пусть гора Шалимова.
