Месть смертника. Штрафбат - [47]

Удержание укреплений пока что не требовало особых усилий – их просто никто не отбивал. Медики занялись ранами выживших. Белоконю протерли спиртом царапину на голове, забинтовали. Ранение выглядело несерьезно, однако было очевидно, что Белоконь заработал сотрясение мозга – на следующее утро он пугал штрафников иссиня-черными фонарями вокруг глаз. Подташнивало и немного качало. Изредка рвало. Все это он справедливо полагал пустяковым недомоганием (было с чем сравнивать) и старался обращать на свое состояние поменьше внимания – дел и без того было по горло.

Из оставшихся штрафников Титов сформировал команду гробокопателей под руководством Белоконя, своего единственного оставшегося взводного. По этой причине Белоконь был назначен на пост старшины.

На поле боя хватало тяжелораненых. Их осторожно укладывали на расчищенное место перед окопами. Медики разводили руками – ни условий, ни инструментов для операций. Гуманнее всего было бы добить бедняг. Вместо этого их просто складывали рядом, а позже закапывали отмучившихся вместе с остальными павшими бойцами.

Транспорт для раненых прибыл только утром третьего дня. К этому времени отправлять в медсанбат было практически некого.

* * *

На шестой день после штурма на высоту обрушилась степная жара во всем своем слепящем великолепии. Часовые сидели на постах голые по пояс, с обвязанными одеждой головами. В укреплениях было тихо и дремотно.

Близкая стрельба и грохот взрывов в занятом немцами городке казались звуками из другого мира, который не имеет к штрафникам никакого отношения. Между тем это шумел гвардейский полк, старательно очищающий город от фрицев. Насколько можно было судить с высоты, операция протекала успешно, а даже если бы нет, штрафники не смогли бы ничем помочь красногвардейцам – их по-прежнему было так же мало. Несмотря на это, положение было обнадеживающим: полку удалось отрезать город от высоты 123,8, и теперь в тылу у гвардейцев имелась своя крепость, к которой можно было отойти в любой момент.

Командиры и часть свободных от караула штрафников засели в командном пункте. В этой же просторной землянке отдыхал и Белоконь – он лежал на деревянных нарах в полудреме. Утром он вместе со своей командой гробокопателей закончил последнюю братскую могилу. Ладони были стерты в кровь, в голове шумело. Нужно было сходить проверить посты, но никакого желания высовываться в раскаленное марево у него не было – казалось, что он сразу же потеряет сознание.

В блиндаже было относительно прохладно. Это было просторное, полностью утопленное в землю укрытие с такими элементами комфорта, которые в советских землянках казались непростительным шиком. Два больших высоких стола, множество стульев со спинками, полки на бревенчатых стенах… Скатерти, самовар и множество вещей, которых красноармейцы не видели с начала войны.

Комбат Титов был единственным человеком в командном пункте, который по-настоящему работал: он заполнял документы на погибших. Непреклонный командир поставил себе задачу: добиться реабилитации всей штрафроты – и живых, и мертвых. Успешное взятие стратегической высоты дало ему надежду покорить и эту вершину. Но это была бумажная работа титанического объема. Титову предстояло истереть десяток стальных перьев, извести бочку чернил – и все равно оставалась вероятность ничего не добиться. Но комбат писал.

Ему здорово не хватало Попова, который был не только санинструктором, но по совместительству и писарем роты. Юный лейтенант был в числе немногих раненых, отправленных в медсанбат – он получил пулю в ногу еще в начале атаки и все время штурма провалялся под трупами. Потом выполз. Подстрелили его свои же – это было очевидно. В некотором смысле ему повезло: характер ранения исключал возможность самострела – пуля прошла сзади в бедро и раздробила кость. Таких самострелов не бывает.

Рядом с Титовым курил трубку Гвишиани. Из командиров штрафроты здесь не было только Дрозда – замполит предпочитал обретаться поближе к отряду НКВД. Там ему было спокойнее.

На полу штопал гимнастерку один из ротных уголовного штрафбата – Сивой. Это был щуплый и смуглый человек неопределенного возраста. Сивой был абсолютно лыс, но прозвище все равно ему подходило – наверное, из-за сиплого голоса. На поле боя он с десятком своих людей отбился от сдающихся зеков, примкнул к Титову и в первых рядах ворвался с ним в окопы. Из всего уголовного штрафбата на высоте остался сам Сивой и еще трое его подчиненных. В первые дни после взятия высоты они обследовали погибших фрицев и их блиндажи. Поэтому всех четверых слышно теперь было за версту – звякали и громыхали их набитые карманы и вещмешки.

Сивой старался быть поближе к новому штрафному комбату – ему явно не хотелось терять пост ротного, которого он непонятно как добился. Титов же не обращал на уголовника никакого внимания. Им заинтересовался только Гвишиани, и Сивой рассказал заму командира историю о том, как он впервые попал в лагеря в начале двадцатых. Титова тогда поблизости не было, и теперь, воспользовавшись царившим в блиндаже молчанием, Сивой стал повторять свой рассказ уже в его присутствии. Начал он со слов о том, что, дескать, гражданин Гвишиани его давеча спрашивал, так вот он теперь расскажет. Гвишиани промолчал, поэтому Сивой продолжил: