Месть смертника. Штрафбат - [13]

– Значит, будем знакомы, сержант, – сказал капитан. – Меня зовут Михаил, называй как хочешь – хоть Мишей, хоть Смирновым. Родился в пятом, служу с двадцать третьего. И на Дальнем Востоке служил, и на Украине… Два десятка, считай, по стране мотаюсь. Сам я челябинский. Бывал, может, в Челябинске?

– Нет, не доводилось, – сказал Белоконь.

– А я у вас был. И не раз.

– Где это «у нас»?

– В Киеве. Ты ж из Киева, сержант.

Белоконь пощупал карман с письмами и документами. Все было на месте.

Смирнова повеселила такая реакция.

– Ты на меня глазищи-то не таращи, – сказал он, – а то похож на перепуганного ежа. Тоже мне фокус – хохла по роже узнать! Да еще киевского!.. Вот чем ты себе хлеб добывал, черт тебя разберет. Плечи есть, сила в руках тоже, да кем угодно ты мог быть в Киеве.

– Кузнец я.

– На кузнеца ты не очень похож, кожа не такая… Ладно, всяко бывает. Семью хоть успел в эвакуацию отправить? Или ты бобыль?

– Успел, капитан.

– Я смотрю, из тебя слова клещами нужно вытаскивать, – заметил Смирнов. – Не болтлив ты, артиллерия. Не доверяешь?

Сержант пожал плечами.

– У особистов мне не понравилось. Больше к ним не хочу.

– Ах, вон оно что! – произнес Смирнов и хлопнул себя по колену. – А я-то, дурень, забыл!.. Ты, сержант, великое дело сделал – девушку от Коржа спас. Беда наша этот Керженцев. Так что гордись, солдат!

– Мог бы и сам спасти, капитан.

– Если б ты не появился, я бы так и сделал. Пошел бы и свернул шею уродцу – за всех наших баб! У меня, знаешь, на этой войне совсем тормоза сорвало, я сам себя пугаюсь… А тут смотрю – сержант прет. Причем с таким выражением лица на морде, что аж народ шарахается. Как пойдешь с таким лицом на немцев – зови поглядеть, очень уж мне интересно, как эти твари от разрыва сердца поподыхают… Вот я тебя и послал. Нормально получилось, медсестричка сразу же выскочила.

– Зато я остался, – сказал Белоконь.

– А тебя вытащить – пара пустяков. Ты, Конский, не подпишешь. Я это про тебя сразу понял.

– Что не подпишу?

– Да бумажку стукаческую. У Коржа ведь такая паутина – генералы завидуют. Куча бумажек, которым можно дать ход, а можно и не дать. Этим и силен, за это и боятся. Если б он еще полевых жен генеральских не пользовал – сам бы генералом стал. А так… капитанишко, хоть и ГБ. Считай, подполковник, а амбиции – о-го-го. Но все равно паук.

Белоконь надолго задумался.

– А если бы подписал, – наконец спросил он. – А если я уже подписал?..

– Сержант, ты с этими вещами не шути, язви тебя в душу! Народу такие шутки непонятны. Я-то знаю, что ты это так, по дурости сказал. А красные наши воины подумают, что ты серьезно… со всеми вытекающими… Скажу тебе начистоту: мужиков с такими упрямыми рожами, как у тебя, особисты по несколько дней ломают. А потом все равно расстреливают, потому что не видят для себя пользы. У Коржа глаз наметанный, он бы с тобой не возился. Сразу бы…

Смирнов сделал руками движение, будто сворачивает шею какому-нибудь маленькому зверьку.

– Отпустил бы, наверно? – невесело пошутил Белоконь.

Капитан расхохотался.

– Остряк, да?.. Нет, дорогой мой Конский, он бы взял этого своего Тюльпанова и устроил учебную казнь. Тюльпанов новенький, ему полезно… Ох, ну и зверская же у него рожа! По нему же гитлерюгенд плачет слезами вот с этот мой кулак. Дайте нам, говорят, этого киндера, мы из него воспитаем коменданта самого страшного лагеря…

Белоконь встал, протянул Смирнову руку.

– Прощай, капитан. Поговорили, отдохнули, пора мне выполнять приказ полковника.

Смирнов тоже поднялся, ответил крепким рукопожатием и сказал:

– А у меня вот отпуск. Три дня на пьянку распоряжением комдива. Хорошее дело – отпуск. Хочешь – немцев стреляй вволю, хочешь – не стреляй… Больше тут заняться нечем, уйти некуда – все же в замечательных местах мне дают отпуска. Пойду, наверное, и правда постреляю. Кто-то же должен прикрывать отступление, а, сержант?..

– Так точно. Желаю хорошо отдохнуть!

– Ну ты и язва, Конский! Я сразу понял, что тебе палец в рот не клади – ну просто крокодил какой-то!

Белоконь козырнул.

* * *

На передовой продолжалась пальба.

До ближайших окопов Смирнов добирался ползком. Внутри уже можно было встать и идти, не пригибаясь, – в самых глубоких местах траншеи были на пару ладоней выше человеческого роста. Капитан сразу понял, к кому он попал – это были позиции заградительного отряда НКВД. Они находились в тылу передней линии обороны.

Внутри он обнаружил остатки лишь одного взвода. Здесь были два постреливающих время от времени станковых пулемета системы Максима. Их разделяла сотня метров практически пустого окопа – в этом промежутке прятались всего пять автоматчиков. По траншее между пулеметами то и дело курсировал смуглый шустрый сержант. Он прыгал через трупы, ободрял пулеметчиков, снова прыгал, похлопывал стрелков по напряженным спинам, прыгал… Добравшись до противоположной огневой точки и переведя дух, он начинал свой путь обратно.

Смирнов застал сержанта у правого пулемета. Он представился и потребовал доложить обстановку. Сержант оказался помкомом взвода.

Он рассказал, что командира заградотряда, его зама и двух адъютантов убило во время бомбежки. Смирнов узнал, что из всего отряда действует лишь этот пулеметный взвод – остальные, вероятно, отступили. Взвод долгое время активно «усмирял» трусов и паникеров, бегущих с поля боя. Патроны для станковых пулеметов были на исходе, для ручных – и вовсе закончились… Настали часы относительного покоя. Приказа отступать энкавэдэшники не получали, посланный в штаб гонец не вернулся, а потому они просто делали свое нужное дело.