Месть невидимки - [21]

Инна во все глаза смотрела на конверт, который она едва успела вынуть из сумочки. Выскользнув из враз онемевшей её руки, он шлёпнулся об асфальт. Как плевок. И лежал на пути шагавших в людском коридоре Президента и его свиты. Инна подалась было к нему, но мощные пальцы крокодиловыми челюстями сомкнулись на ключице левого плеча и потащили её назад.

Уже на излёте сил, пропадая в многоголовии толпы, она, отчаянно рванувшись, закричала:

— Господин Президент!..

И всё замерло. И наступила тишина. И Президент остановился и повернулся к ней. И ослабли «челюсти», вцепившиеся ей в ключицу и локоть. И расступились люди.

— Господин Президент!.. Письмо… моё письмо… вам, — превозмогая горловой спазм, прохрипела она, глядя ему под ноги.

Конверт лежал у его ноги. Кто-то из свиты услужливо поднял его и, обтерев платком, протянул Президенту.

— Там нет личной просьбы. В нём предложение… В интересах государства, — спешила она выговориться, боясь, что «крокодилы», несмотря на благосклонную улыбку Президента, всё-таки утащат её в равнодушную тину толпы, где она потеряется со своим слабым голосишком.

— Я прочту. Непременно прочту, — заверил Президент, вручая конверт подбежавшему помощнику.

— Спасибо, господин Президент… Мы будем обязаны Вам…

Но вряд ли эти слова были услышаны им. Они прозвучали в сановно покачивающиеся спины самовлюблённой президентской рати, которой было наплевать и на Инну, и на толпящийся народ, и на весь мир, и на Бога в этом мире. Богом для них сейчас был Президент, которого, придёт время, они же разопнут. С каким сладострастием они будут рвать его. И наперегонки демонстрируя перед новым Идолом преданность свою и лживую любовь, станут вколачивать в него либо в память о нём ржавые гвозди злоехидства… Оплевывать ядом надгробие. Издеваться над его родными и близкими…

Она шла и плакала. Надрывно. В голос. И не замечала этого. И не видела, как люди оборачиваются на неё. И не слышала сердобольных слов участия. И плакала она от обиды и боли… И от нищеты… И от отчаяния. И не прятала она слёз своих. И звала она Бога… И подошел к ней мальчик…

— Тётя, ты плачешь, а мне больно…

И вытянулись губки малыша. И задрожал подбородок его. И в чистых, цвета глубокой ночи глазах, засеребрились печальные звёзды… И скорбь их была больше её скорби.

— Милый, — простонала она, опустившись перед ним на корточки.

И мальчик понял, что она не может поднять руки к глазам своим. И он ладошкой, чуть коснувшись ресниц, смахнул её слёзы. И вместе с ними смахнул он и боль с души её. И посветлело всё кругом. И увидела она себя на людной улице. И мимо сновали люди. И шли они как слепые. И погружённые в гипнотические сны своей жизни, не замечали ни её, ни мальчика, ни мира…

— Откуда ты взялся, малыш?

— Гуляю с бабулей.

— Я не могу даже обнять тебя, — посетовала Инна и с искренней жалостливостью, словно испрашивая сострадания, смущённо пожаловалась:

— Мне повывернули руки.

— Кто эти изверги? — гневно спросила подошедшая к ним бабка мальчика.

— Полицейские Президента…

— О-о-о! Все полицейские — люди Президента. И все они — выше закона, — посочувствовала женщина.

— Выше, — согласилась Инна, с трудом поднимаясь с корточек, — выше своего закона, но, — Инна вскинула вверх брови, — но не Его… Не правда ли, небесный мальчик?

Малыш молчал. В чёрном бархате глаз его вызолотилась россыпь бесшабашно задорных звёздочек.

И мальчик, сказавший ей «ты плачешь, а мне больно», и его бабка с добрым лицом — не привиделись Инне, они были реальны, обычны. Обычный малыш, которому откуда-то, с необъятных небес, кто-то вложил в уста эти колдовские слова и высветил в глазах загадочно-скорбный, но волшебный мир человеческого бытия.

И Инне стало хорошо. И унижение, и обида, которые она испытала, когда её пинками выталкивали из толпы, подальше от Президента и его свиты, уже не казались ей такими трагичными.

У них, у держиморд, своя правда. И закон тоже — свой. От нелюдей. А у таких как она правда и закон — другие. Самые простые. Человеческие. Понятные. О них нелюди знают, потому что они — тоже люди. Но не считаются с ними. До поры до времени. Пока не полоснёт по их душе беда и они, сильные и самоуверенные, не вспомнят о них. И заистошествуют:

— За что, о Боже!

И не вспомнят зла своего. И не покаются. И станут хаять Бога.

Всем и за всё воздастся…

«Как это просто, — подумала она. — Сказать себе эти нехитрые слова — и чувствуешь себя отмщенной. Душа успокаивается. Остаётся только физическая боль. Но что она в сравнении с муками душевными? Ерунда. Она снимается земными средствами. А душевную боль лечит Время».

…Ноги сами привели её к к травматологической клинике. Благо дело, она находилась по пути и в ней работал Микин племянник.

— Кого я вижу! — выскочил он из-за стола. — Каким ветром?

— Злым, Асланчик, — усмехнулась Инна и рассказала, что с ней произошло.

— Нет худа без добра, Инночка, когда бы еще я тебя увидел, — помогая ей снять пальто, говорил врач. — С утра ни одного пациента. Никто сам не приходит, если не привозят, — засмеялся он, — люди без денег, а мы без работы… и тоже без денег.

— И я без копейки, — предупредила Инна.