Месть фортуны. Фартовая любовь - [3]

— И плесень не проучили? — изумилась Капка.

— Не до разборки с нею было. Кое-как одыбались. А на сходе когда пронюхали, почему я не возник, чтоб в закон взяли, совсем фаршмануть хотели. Трехали, мол, западло паленого домушника в честные воры принимать! Он с плесенью не справился! Не смог ее тряхнуть путем! Куда ж ему в дела? Заткнулись, когда на этой хивре сам Бешмет накололся. Доперло, что бабка та в партизанах войну канала. Ее на гоп-стоп хрен возьмешь. Только после этого меня в закон взяли. Но не без вони и трепу. С тобой еще тихо обошлось, — успокаивал Задрыгу. Та хохотала от души.

— Так вот и приняли в закон с новой кликухой. Паленый я теперь, а не Гильза. Весь сход со смеху зашелся, не хуже тебя рыготали кенты! — сознался Мишка, понурившись.

— У меня тоже не все по маслу в малине было. И махалась, и вопила на кентов. Особо на Боцмана с Таранкой бочку катила, да и они на меня всегда наезжали. А вот теперь их нет. Зверюги схавали, как падлюк! Обоих. Даже костей не осталось. Все их жалеют.

— И ты? — удивился Паленый.

— Мне тоже их не хватает. Не на ком стало свои подмоги проверять. Раньше — все на них испытывала, — вздохнула Капка.

— Они тоже не хотели, чтоб меня в закон взяли. Трандели, мол, на сходе трехнем, что паскудней Задрыги — зверя нет. Ну я им за это врубала! — вспомнила Капка.

— А что отмачивала? — поинтересовался Мишка.

— Они с дела возникли тогда. В Новосибирске. Пахан ботнул мне — примориться в хазе и приготовить хамовку малине. А сами смылись на дело. Все, кроме меня и Боцмана с Таранкой. Они не стали хавать, закемарили враз. Я все сделала. И вздумала проучить кентов. Прибила их ботинки к полу гвоздями. Барахло связала друг с другом. Носки к рубахам, штаны к рукавам на пуговки пристегнула. Залезла под стол и оттуда лягавым свистком зазвенела. Кенты как переполохались. Вскочили, скорей за барахло. А оно связано! Они — по фене звенят. Все жопы в пене со страху. А я из-под стола жару даю. Навроде, как лягавые хазу окружают, в кольцо берут. Боцман никак проснуться не может. Тыквой в портки полез, а клифт на ходули пялит. Таранка рубаху на катушки натянул и в ботинки заскочил. Хотел линять, а они — намертво к полу пришпандорены. Тыквой в пол воткнулся, лается, как блатяра! Меня по фене носит, ничего не может сообразить. Боцман свои не может от пола оторвать. Вывалили из хазы, как ханурики, босиком. Харями тычутся в коридоре, не смекнут — где двери. А я свищу. Они и вовсе кентели посеяли. Но тут пахан с Глыбой подоспели, возникли на счастье кентов. Те уж хотели из окон сигать. Ну их и притормозили. Включили свет. Пахан допер враз. Выволок меня из-под стола. Сам долго над цирком хохотал. А Боцман с Таранкой всю ночь до утра дрыхнуть не могли. Сдрейфили как последние сявки. И трехали, что если б не темнота, вмиг бы усекли мою подлянку. Но ссали свет включить, чтоб лягавые не возникли. Все просили Шакала не оставлять меня с ними наедине, мол, до беды доведу их — козлов облезлых! — вспоминала Задрыга и пожаловалась:

… Ну и накостылял мне пахан за них тогда! Три дня ни сесть, ни лечь не могла. Но я ему это не спустила на халяву и отомстили. Хаза та в отдельном доме была с подвалом. Я, пока кентов не было, закопалась в нем. В землю. Помнишь, как Сивуч учил, что чем л я всю боль на себя берет, если в нее лафово затыриться. Я и приморилась. Малина чуть не рехнулась шмонали меня повсюду. Н ментовке и в чужих малинах, на свалках и в морге. Весь Новосибирск на уши поставили. А я тихо канаю. Ничего не знала. Слышила шум, феню. А это пахан горячился. Меня не мог нашмонать, так Боцмана с Таранкой тыздил за то, что я, как он подумал, слиняла с малины.

— Три дня живым жмуром канала! Ну и Задрыга! Я больше одного дня не выдерживал! — сознался Паленый, с восторгом хлопну» Каику по плечу.

— Когда я возникла, они уже все мозги просрали, где шарить меня, только на погосте дыбать!

— Как они встретили тебя? — заинтересовался Мишка.

- По-всякому! Боцман с Таранкой — взвыли. Будто им в ерики «розочки» вогнали. Они думали, будто меня кто-нибудь пришил. И духарились, что без меня в малине дышать станут. Л я им кайф обломала — живой оказалась. Шакал слова трехнугь не мог. Глыба, как усрался. Сел на стул и заплакал, как баба, другие громко радовались. Пижон вякнул:

— Я ж трехал, жива, зараза облезлая! Ничего с ней не случится! Наша лярва когда в ад возникнет, первым делом, пахану чертей муди откусит за то, что тот ей положняк не платил на этом свете. И станет там малину сколачивать из нечисти. Чтоб оттуда тряхнуть всех обидчиков, какие на земле еще канают…

— Боцман с Таранкой, услышав это — офонарели. Подумали, что о них трехают и зашлись в фене. Ну, а Пижон совсем другое мерекал и послал шестерок за водярой обмыть мое возвращение. Тут и пахан с Глыбой и Тетей поверили, что не привиделась, жива, на своих ходулях вернулась к ним. И все спрашивали — где канала?

— Раскололась?

— Хрен им в зубы! Ничего не вякнула. Они так и не доперли. Зато пахан с перепугу до сих пор на меня не наезжает и не трамбует, — похвалилась Задрыга.

— Я тоже со своим паханом срезался недавно. Ему стукнуло в тыкву меня проверить. И посадил на хвост не законника, а блатаря. Тот давай за мной шмыгать повсюду. Куда я, туда и он. Я поначалу не врубился. Когда допер, вздумал оторваться от гада и ввалился в притон. Там к шмарам подвалил. И только бухнуть хотел с ними, этот хмырь нарисовался.