Сначала, как водится в лучшем обществе, произносили тосты (в стаканы наливал слуга). Но уже скоро эта говорильня Шарке надоела, и, отмахнувшись от услуги, наливать себе стал сам, без предисловий.
Хотя поговорить им было о чем. И даже — о коммерции. У Бэнкса еще были отношения с некоторыми из тех, с кем он имел дело, будучи владельцем фирмы, они принимали «трофеи» пиратов втрое дешевле их настоящей стоимости, и Бэнкс пообещал Шарке помочь сбыть захваченное сукно.
Затем, разграничив в морях ловлю, разумеется, заговорили о вине. Ведь если ром и джин делали и в Новом Свете, то лучшие виды благородных напитков доставлялись из Европы. И Шарке даже осклабился во весь рот (хотя смеялся он редко), когда выяснилось в разговоре, что те десять бутылок самого лучшего коньяка, которые везли Бэнксу из Франции, выпил он на пару со своим квартирмейстером. В самом деле… Захватывая купеческие и пассажирские суда, Шарке приобщился ко многим винам Европы. Так что их знатоками оказались они оба. О достоинствах же португальских Шарке заговорил так громко, что Гэллуэй уже было хотел вырвать из ножен свой нож-кинжал. Но оказалось, что его капитан так громко хулит немцев за то, что к «вину из порто» приплели они свое vein и что вино это ничуть не хуже вина с острова Мадейра… И ведь вот — еще ему, Гэллуэю, правда, уже часа через полтора, пришлось встревожиться за исход беседы капитанов опять… Это когда его капитан, разбив стакан о голову слуги, пушечным ядром вышиб крышку следующего бочонка. Ну да, да, вино в вазу, боясь расплескать (все-таки волны покачивали), слуга наливал не дополна. И когда он опять, открыв кран бочонка, начал цедить в эту емкость, Шарке стало ждать невмоготу — он и свершил означенные действия, после чего приказал слуге добывать вино сразу, то есть опускать вазу в бочонок, а вместо разбитого забрал стакан лежащего возле своего стула Свитлокса. И еще — выразил недовольство наступившими в помещении потемками. Так что его квартирмейстер, успокоенный такой, хотя бы и громкой, беседой знатоков вина, голову свою на столешнице успокоил уже надолго. Хотя и нельзя было о нем, о Шарке, сказать, что он пьян, никакая мера горячительного напитка не могла разогреть его кровь.
Слуга, потирая голову, принес канделябр, зажег все пять рожков, и капитаны продолжили беседу уже при свечах.
Меж тем, в отличие от матросов Бэнкса (эти, начав пить с утра — портвейна было много, и здесь тоже вместо рома брали количеством, — уже затихли в кубрике вместе со своими гостями), матросы на барке Шарке еще только пели…
5
И здесь надо сказать о той напраслине, какую подчас возводят на «рыцарей свободного моря» наши писатели. Будто и пели-то они все о том же — о том, как они грабят и убивают. Да нет же: свои, конечно же, преступные деяния желали они как-то и оправдать. И даже иногда представляли себя защитниками коренного населения Америки, индейцев. Вот и на барке Шарке пели:
Из Америки купец
плыл всего в один конец…
Караибов обобрал —
только в руки к нам попал.
У доверчивых людей
из ушей да из ноздрей
за игрушки-побрякушки
поснимал златые дужки…
Не обманывай, купец.
Ждет тебя у нас конец!
Гость эту песню, конечно, знал, но слушал с тем большим удовольствием, что сочинил ее сам.
Как вдруг Бэнкс остановил взгляд на слуге. Тот все стоял за спиной гостя, выражая готовность исполнить все его капризы. Но, поняв взгляд своего капитана, поднял лежащий на ядрах плащ, а из-под него… свернутый в кольцо трос.
И тогда… Тогда Бэнкс спросил:
— Капитан Шарке! Помнишь ли ты «Герцогиню Корнуэльскую»? Судно шло из Лондона.
Шарке посмотрел на друга с недоумением:
— Надо же, о чем приспичило спросить. Дьявол меня возьми, если смогу я упомнить все те суда, которые пустил ко дну!
— Это название пассажирского галеона. Ты его затопил два года назад. Там, среди пассажиров, была женщина, мать… С двумя сыновьями, еще мальчиками. Может, вспомнишь?
В другое время стал бы он, капитан Шарке, вспоминать. Но сейчас, удоволенный гостеприимством друга, попытался:
— А… «Корнуэльская»? Ну да, галеон. Знаешь… Там, среди всех пассажиров, была одна только женщина. Так она при этом рвалась от меня — за мальчиков… А что поделаешь: она одна — а сколько их у меня… — Шарке то ли хрюкнул, то ли засмеялся: — Ну да, тех, кому уже невтерпеж… — И вылив в стакан все, что было в вазе, не оборачиваясь к слуге, кивнул — для нового.
— А потом… Убили? И женщину… И мальчиков?
— Копли! Тебе ли спрашивать? Ты с пленниками что — в карты садишься играть? Ну, отобрали ценности, весь их гардероб… И — не убили, а утопили! На их же галеоне. Подожди! Ты-то что — о них? Женщина, мальчики… Какого дьявола — ты об этих?
— А я… Я потому, что эта женщина — моя жена! А эти мальчики — мои сыновья!
И Шарке увидел. Увидел в глазах друга — пламя!
Растерялся, опешил, оторопел? Кто, зная капитана Шарке, мог бы подумать, что такое — о нем? И все-таки сейчас, прежде чем схватиться за пистолеты, воззрился он на того, кого еще только что считал своим другом. Конечно, потом… Но пистолетов на поясе не оказалось! Обернулся за ними… А уже, змеей, обвил его трос, вместе с руками…
