Месть - [4]

Шарке пришел в такое негодование (а ведь вина не удавалось добыть уже как недели три), что приказал привязать капитана к мачте и забить этими его пустыми бутылками. Не все при этой экзекуции разбились — и уже не было видно и мачт, а бутылки все еще наполнялись, кружились над шедшим ко дну судном.

Зато благодаря такому негодяйству их капитана Шарке проявил необычное для него милосердие: прежде чем их судно было затоплено, моряки указали ему на лучшее из всей перевозимой ими материи сукно, помогли свертки перенести на его барк (всегда при абордажах пираты сплачивают суда) и сели в свои шлюпки.

В то время как на захваченном Бэнксом галеоне[2] один из отсеков трюма оказался заполнен вином. То есть вино было в пятигаллоновых бочонках[3]. Целый отсек!

В бухте барк Шарке и бриг Бэнкса встали не совсем рядом — набегали волны и водили суда даже на якорях. Так что друг к другу пришлось плавать на лодках.

Бочонок вина, забранного с галеона, Бэнкс послал Шарке — как знак внимания, не больше, уже он знал: как бы тот ни жаждал, вино отдаст своим людям. Ну да, да! «Подарков с чужого плеча» он, капитан Шарке, не принимает, все берет сам.

О том, что вино это уже выпили, понятно стало скоро. То есть такая малость на шестьдесят питоков! Тем более что это не ром и не джин, а всего-то лишь портвейн… Дело же шло к вечеру, и воззвали со своего барка едва ли уже не гневно!

Пришлось отослать им десяток бочонков, целую шлюпку вина!

И с этой оказией Бэнкс послал Шарке приглашение. Пригласил — на замечательно гладкой бумаге (кипу которой не дождался его двоюродный брат, губернатор Виргинии). Хотя, опять же, знал о Шарке: со своего барка сходит он лишь для охоты на быков.

«Но, — подумал Бэнкс, — понимает же он, Шарке, что я сам… Столько уже я пролил людской крови, что если его у себя свяжу и доставлю властям, все равно нас с ним повесят обоих».

4

Да, капитан Шарке это понял. Тем более что ни якоря, ни парусов на бриге не поднимали.

К лучшему своему другу капитан Шарке прибыл в сопровождении квартирмейстера Гэллуэя и еще четверых из своей команды. Явился в лучших из своих одежд (стоит ли теперь вспоминать тех на пассажирском галеоне, кто два года назад, вместо того чтобы щеголять в этих одеждах в городах Новой Англии, пополнили тогда его гардероб). На нем была шелковая рубашка (совсем белая, явно не надеванная еще никем), с батистовыми брыжами на груди и со сверкающими запонками на манжетах, поверх же было нечто фиолетовое, с золотистыми галунами на рукавах — то, что Шарке, скорее всего, принял за одеяние аристократа (камзол или что-то в этом роде), но что на самом деле было ливреей лакея; впрочем, «камзол» этот так оттопыривался справа (это были засунутые за пояс пистолеты) и так было жарко, что гость стянул «камзол» с себя и бросил человеку, подошедшему к нему услужить (он, Шарке, слышал, что если члену лучшего (высшего) общества потребуется какая-то житейская услуга, а имени слуги аристократ не знает, может он позвать его: «Человек!»).

И этот человек, слуга Бэнкса, своей молчаливой услужливостью было понравился Шарке (он не терпел тех, кто заговаривал с ним, болтал, не будучи с ним равным); правда, потом о голову этого человека он разбил стакан, но столь незначительный эпизод в жизни знаменитого капитана случится уже часа через полтора.

Сначала же, подтянув на себе пояс (толстокожий, с массивной медной пряжкой, сползший под тяжестью двух пистолетов), он прошелся по судну друга с понятной заинтересованностью в общем деле. Его озадачила пристройка, которую он увидел еще со своего судна. Пушки обычно на нижней палубе, а Бэнкс устроил что-то вроде артиллерийской рубки на верхней, на корме, нацеленное в амбразуру, стояло крупнокалиберное орудие! Вдоль стен громоздились ящики с железными ядрами, в больших бутылях чернел порох… Однако, ввиду предстоящей выпивки, свое мнение о таком нововведении Шарке решил высказать потом. Зато предложение хозяина не спускаться вниз, в душную каюту, а расположиться здесь, одобрил.

Матросы Бэнкса, покачиваясь (уже отнюдь сегодня не от морской качки), в столь боевую обстановку внесли мирную мебель — стол и четыре стула; потом вкатили одну из тех больших бочек, что столпились на палубе в ожидании воды, на нее поставили бочонок с вином, рядом — другой… Разумеется, что дорогие тарелки (фарфоровые, расписные!) слуга принес сам. И сам нарезал в них то, что могли бы съесть пассажиры галеона; принес стаканы (тонкостенные, из хрусталя, один из них потом и разобьет Шарке о голову слуги). Главное же, на стол была водружена высокая хрустальная ваза… Пассажиры везли ее в Новую Англию для тамошних цветов, а здесь она была удостоена для вина.

Вместе с капитанами сели за стол их квартирмейстеры. Но Свитлокс приобщился к вину (вместе со своим помощником Брэдли) как только отдали якорь, а потому сейчас не удержался на стуле уже после третьего стакана… Как там пил Брэдли, было неизвестно, он пил вместе с матросами.

Дорвался и Гэллуэй. Для него три недели без вина были сущей пыткой, так что недостаточную по сравнению с ромом крепость портвейна он возместил его количеством. Усидеть за столом смог он дольше и даже вовремя уразумел, что его капитан на какой-то стадии пития может вспомнить о своей любимой игре — скрестив под столом руки с пистолетами, стрелять, дабы убедиться, ноги каких сотрапезников самые счастливые! — и снял с его пояса пистолеты. На что Шарке, памятуя о его «осчастливленной» им ноге, возражать не стал.