Мессалина - [78]

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, Свиллий.

— Раз уж мне нужно выразиться яснее, то я обвиняю тебя перед цезарем в разложении германских легионов с целью подчинить их своим замыслам путем щедрых подарков и проституции. Ты унизил свой пол, чтобы привлечь на свою сторону некоторых трибунов, которых тебе не удалось купить. Ты прелюбодействовал с Поппеей, которая не только твоя любовница, но и сообщница.

Азиатик, вскинув голову, воскликнул:

— Спроси у своих сыновей, Свиллий, они подтвердят тебе, что я мужчина. И хотя правда то, что я люблю Поппею, я слишком уважаю ее, чтобы порочить…

— Так ты признаешь, что имел любовную связь с Поппеей, женой Сципиона? — перебил его Публий Свиллий.

— Я признаю, но не испытываю от этого никакой гордости. Да, я люблю Поппею, и, если бы она согласилась оставить мужа, я тотчас женился бы на ней. Разве любить — это преступление? Божественный Клавдий, твой суд хотят ввести в заблуждение, обвиняя меня так несправедливо. Разве ты забыл, что я был любимцем твоей матери Антонии? Неужели ты веришь, что эта женщина, добродетель и здравомыслие которой славил весь Рим, могла покровительствовать клятвопреступнику и лицемеру? Разве я когда-нибудь бежал от опасностей, разве отказывался выступить в поход ради великой славы Рима? Не я ли добровольцем отправился с тобой в Британию?

Эти последние слова, искренность его защитительной речи тронули и Клавдия, и саму Мессалину. Ее охватило сильное волнение оттого, что она находила Валерия еще более великолепным теперь, когда в голосе его ощущалась тоска человека, который понял, что люди, сидящие перед ним, хотят его гибели. Не скажи он о своей любви к Поппее, не заяви, что готов сделать ее своей женой, — и она постаралась бы его спасти. Но эти злосчастные слова решили его участь. Она бросила долгий взгляд на Вителлия и, боясь расчувствоваться, вышла из зала.

Публий Свиллий, поняв, что Клавдий склонен признать Азиатика невиновным, выступил энергично, с напором: он припомнил Азиатику его двусмысленное поведение во время убийства Калигулы, тайные властолюбивые стремления, при этом подыскивал такие доводы, которые могли убедить Клавдия в его виновности. Едва он закончил говорить, не дав обвиняемому времени для ответа, как поднялся Вителлий. Лицо его было залито слезами, повернувшись к Клавдию, он дрожащим голосом сказал:

— Позволь мне, цезарь, выступить в защиту Валерия. Он один из моих самых давних и самых близких друзей. Он пробудил благоговейное воспоминание об августейшей матери твоей, Антонии. Я с большим правом, чем кто бы то ни было, могу подтвердить его слова и заверить вас, что она относилась к нему с огромным уважением, ведь мы оба постоянно присутствовали при ее дворе. Надо ли еще, цезарь, напоминать тебе обо всех заслугах, которые Азиатик имеет перед империей и фамилией Августа? И кто, как не ты, божественный Клавдий, своими глазами наблюдал подвиги Азиатика во время твоего славного похода против британцев? Ах, цезарь! Подумай, подумай обо всем этом! Столькими благими делами он заслужил твое снисхождение. Я признаю серьезность обвинений и понимаю твое намерение осудить его на позор, сбросив с Тарпейской скалы, ибо преступление его кажется непростительным. Вот почему я умоляю тебя оказать ему милость, ту милость, которая почти стала правом для людей знатного происхождения: да, цезарь, предоставь ему, по крайней мере, возможность избрать ту смерть, какую он пожелает. Пусть он совершенно свободно вернется домой и положит конец своим дням так, как более всего достойно великого римлянина: пронзит себя кинжалом, уморит голодом или вскроет себе вены. Прощай, Азиатик, друг мой, никто здесь не сомневается в твоем мужестве и каждый сможет позавидовать величию твоей души.

Двурушническая речь Вителлия, пробудившая было в Азиатике надежду, в конце концов убила ее. Он понял, что всякая защита напрасна: слишком много влиятельных людей из окружения Клавдия хотят его гибели. Он счел бессмысленным протестовать.

— Вителлий, — сказал Клавдий, — ты сумел убедить меня своей патетической речью. Азиатик, благодари своего старого друга; я уступаю его просьбе. Иди, возвращайся домой и придай себя той смерти, какая тебе больше нравится.

Азиатик во всем своем непомеркнувшем великолепии приветствовал присутствующих и, не сказав ни слова, удалился.

Уйдя из покоев Клавдия, Мессалина немедленно направилась к себе. Там она взяла тростник и начертила на воске следующие слова, адресованные Поппее:

«Из дружеских чувств к твоей дочери и к тебе сообщаю, что Валерий Азиатик приговорен к смерти за измену и прелюбодеяние. Обвинение падает и на тебя, и ты знаешь, что за последнее преступление познаешь позор тюрьмы и ссылки, если не хуже. Не жди прихода преторианцев, тебе остается самой решить свою участь».

Мессалина была уверена, что это послание приведет ее к самоубийству. Вскоре появился торжествующий Публий Свиллий с сообщением о приговоре Валерию и о том памятнике коварству, с помощью которого Вителлий убедил Клавдия, весьма склонного сомневаться в правдивости обвинения.

— Свиллий, — сказала Мессалина, — твоя услуга будет надлежащим образом оплачена. Но тебе остается выполнить еще одно поручение, которое я могу доверить только тебе. Мне известно от Симона, что ты хорошо знаком с Валерием и Поппеей, часто встречал их у него. Говоря в свою защиту, Азиатик даже намекнул на твоих сыновей. Я не поняла смысла этого намека, но он подтверждает, что вы находились в тесных отношениях.