Месье и мадам Рива - [8]

Я пробежала несколько метров по коридору, мне казалось, будто я провалилась в неведомое пространство и не чую под ногами земли. Навстречу мне в этой незнакомой вселенной, изредка оборачиваясь, плыли в основном молодые люди. Я словно превратилась в часть интерьера, не вызывающую ни малейшего интереса. Я замедляла шаг, сознавая, что все вопросы, вертевшиеся у меня на языке: «Где Алексис? Что с ним случилось? Кто-нибудь здесь его знает? Есть здесь его друзья? Что мы можем для него сделать?» — полная нелепость. С таким же успехом я могла обратиться к сотрудникам компании с философской беседой о вечной жизни.

6 Травматолог отвечает на вопросы

В больнице я сказала, что мне нужен Алексис Берг. Женщина за стойкой долго искала его имя, после чего заявила, что в списках его нет. Я настаивала. Она спросила, как пишется «Берг». Оказалось, она внесла его в компьютер с буквой «к» на конце. Мне опять пришлось повторить имя, и женщина воскликнула: «А-а! Довольно редкое имя. Чаще попадаются Александры, Алексы, но Алексисы…» Я не была на сто процентов уверена, что Алексис именно в этой больнице, может, он попросил отвезти его в какую-нибудь частную клинику. Я попробовала ему позвонить и оставила как нельзя более нейтральное сообщение на автоответчике. Внезапно женщина за стойкой произнесла имя моего менеджера, которое наконец обнаружила в документах. По ее взгляду я поняла, что ситуация сложная.

— Вы член семьи?

— Нет. Хотя да…

— То есть?

— Я сестра.

— Сестра?

Женщина смотрела на меня в упор. Профессия обязывала ее уметь оценивать степень родства и эмоциональной устойчивости.

— У Алексиса несколько родных сестер и сводных. Я сводная сестра.

— Ладно. Ваш брат в отделении интенсивной терапии.

— Ясно.

— Ему нельзя принимать посетителей.

— Ясно.

— Хотите поговорить с врачом?

— Да, пожалуйста.

Сотрудница сделала несколько звонков, затем назвала мне этаж и номер кабинета.

Я плутала. Мне всегда казалось, что больничные лабиринты задуманы специально для того, чтобы даже самые оптимистичные, самые наивные пациенты с ходу понимали: болезни так же безжалостны и коварны, как бесконечные коридоры, противоречивые указатели, таблички «Вход воспрещен», служебные лифты, нагромождения бинтов, шприцев и прочей дребедени на каталках, депрессивные цвета и химические запахи. Там, куда нормальный здоровый человек не сунется ни за что, больные вынуждены упорно бродить, подгоняемые страхом и чувством одиночества. Несмотря на то что красота — известное и лучшее средство от всех недугов, в больнице, где, кажется, принято заботиться о людях, от красоты избавились на корню. Меня охватила такая тошнотворная ярость, что, когда я хотела спросить у медбрата дорогу, не смогла выдавить из себя ни звука. «Успокойтесь, мадам, — обратился ко мне медбрат, сохраняя, однако, приличную дистанцию, близко ко мне не подходя, — ступайте прямо, потом налево на лестницу, пол-этажа наверх, можно на лифте сразу доехать до второго этажа, но тогда дальше будет сложнее, так что лучше следовать вперед по желтым стрелочкам, но не до конца, до большой железной двери, которую вы увидите по правую руку, там будет написано “Гематология”, вы повернете налево, посмотрите по сторонам, увидите бесплатный автомат с водой, попьете, и вам сразу станет легче, хорошего дня!»

Я поплутала еще, и с каждым шагом мне все меньше хотелось знать, что произошло с Алексисом Бергом. У меня никак не складывалось окончательное впечатление о нем: с одной стороны, за многое я презирала его — в основном это презрение было связано с работой, но с другой стороны, его личность казалась мне удивительной, его проницательность изумляла. Я терпеть не могла его чрезмерную услужливость и суетливость примерного сотрудника компании, днем и ночью готового к исполнению приказов, словно за ним следит камера наблюдения. Я так ему и сказала. Алексис резко ответил мне, что на самом деле за каждым из нас кто-то да следит. «Монстры в наше время уже не прячутся в диких лесах, — заявил он, — а идут рядом с нами, лязгая зубами, так что нам есть чего бояться. Ты, конечно, не веришь в монстров, а зря, моя крошка лань», — прошептал он как-то раз на корабле, назвав меня крошкой ланью впервые. Я попросила его больше никогда не употреблять этого выражения, как и других названий животных, и вообще воздержаться от кличек, поскольку у меня есть имя. Я не выносила его бесчисленные профессиональные улыбки, делавшие его похожим на самодовольную служанку, переполненную гордостью за то, что она достигла высот и взбивает подушки богачам. Об этом я ему тоже сообщила. Он посмеялся от души. «Ты ведь тоже прислуга», — просветил он меня на задней палубе лайнера. Мы вышли подышать воздухом в тот самый час, когда крепкий алкоголь, выпитый развеселыми путешественниками за вечер, наконец повалил их с ног. «В отличие от служанок прошлого, — продолжил Алексис, — нам даже не надо притворяться вежливыми или хорошо воспитанными, и знаешь почему, рыбка моя?» Я ответила, что я не рыбка и не понимаю, к чему он ведет. «Ты слишком много читаешь, ты теряешь нить происходящего, — произнес он, приобнимая меня, словно мы настоящая пара, отправившаяся в круиз. — Вот я мало читаю, мало размышляю, но говорю тебе, моя розочка, мой перчик, что капитализм — ты ведь понимаешь, о чем я? — ням-ням, хрум-хрум — сожрал демократию с потрохами и облизался, сечешь? Поэтому мы с тобой можем болтать разом на инглише, на мандаринском и на санскрите и при этом оставаться прислугой, готовой на все, лишь бы не потерять жалкую работенку, верно, моя тыковка?» Стоя на пустынной палубе, я дрожала, и, к моему удивлению, Алексис это заметил. «Мы немного согреемся, и твой котелок начнет лучше варить», — бросил он в ответ на мой озадаченный взгляд. Он быстро шагнул вперед, взял меня под руку и повел через коридоры и залы, столь же нескончаемые, сколь и безвкусные. Мой спутник воспользовался маршрутом, чтобы растолковать мне устройство мира, который я не желала, с его точки зрения, воспринимать таким, какой он есть. «Главная профессия, распространенная на нашей ультраразвитой планете, — раб. Другая популярная профессия, находящаяся под угрозой исчезновения, — мастер на все руки. Слуг постоянно сокращают, сотнями тысяч, моя птичка, на бирже труда не протолкнуться, поэтому мы все трясемся от ужаса и готовы к сизифову труду — еще одно усилие, мой цыпленочек, камень почти на вершине горы!» Без тени смущения он оперся на одну ногу, отставив и слегка согнув другую, приоткрыл рот и, буравя меня бесстыжим взглядом, честно признался, что больше всего хотел бы стать шлюхой, но, увы, эта престижная завидная работа ему недоступна. Подобрав отпавшую челюсть, я мысленно заключила, что Алексис говорит с искренним, глубоким, даже горьким сожалением. «И дело не в способностях, не в гибкости — полюбуйся, как мы красивы, моя лебедушка, — воскликнул он, глядя в зеркало залы под названием мисс принцесса», — дело в деньгах. Для того чтобы достичь вершины искусства проституции, нужны постоянные нехилые вложения, — вздохнул Алексис. — Таких денег у нас нет и никогда не будет». Тут я с ним согласилась, и он обнял меня за плечи, предложив вернуться назад. Я заявила, что для обогащения недостаточно одной жажды денег, необходимо ограничить свои стремления жаждой денег и только, иначе цели не достигнуть. Я также добавила, что те, у кого денег мало, должны обвинять лишь самих себя. Их неспособность изо дня в день работать на реализацию одной-единственной задачи — служение деньгам — объясняет поражение, и самые амбициозные из нас могут зарубить себе это на носу. Я уточнила, тут же об этом пожалев, что ценной считаю в нашей жизни только добродетель, а все остальное, начиная с бесстыдства, отвратительной гримасы нашего времени, для меня — страшный бич народов мира. Когда мы уже почти подошли к нашим каютам, я признала, что, возможно, моя точка зрения несостоятельна и смешна и до добра саму же меня не доведет. К моему изумлению, Алексис не усмехнулся. Он только заметил, что после длинного скучного рабочего дня самое время лечь спать, и пожелал мне доброй ночи, назвав по имени.