Мёртвый хватает живого - [9]

Никита замолчал. Светка тоже молчала.

— Ты, Светка, что думаешь?

— А мне плевать, — вдруг зло сказала она.

— Ты что это?

— Тоскливо мне, Никита.

— Почему? — Он взял ещё сигарету из пачки, закурил. Сходил на кухню, поставил включил чайник. — Сейчас заварим по чашечке чёрного, Света. Из-за серости, что ли? Мне тоже погано бывает из-за серости. Я солнышко люблю. Ничего, что зима или осень, но солнышка бы.

— Из-за серости, да не той.

«Женщины, — подумал Никита. — Зря я начал насчёт президента, Мальдивских островов, солнца и батарей этих. И «Тойот» с яхтами. Вот она возьмёт да закрутит с труповозом. Просто от скуки. От тоски по миру».

А что? Такое бывает. Никита прочёл в одном глянцевом журнале, купленном Светкой, как женщины сходят с ума и отчего совершают непредсказуемые поступки, в том числе и такие, когда изменяют мужьям и бросают благополучные семьи. Казалось бы, ни с того, ни с сего. Вот, от какой-то там серости за окошком. Или от того, что муж случайно сказал о солнечных батареях и яхтах. Которых у них никогда не будет. Которые они даже не видели в своей жизни. И не увидят. Совершаются такие поступки женщинами от тоски. От той тоски по громадному миру, что не развеет и «непредсказуемый поступок». Не развеет, но хоть на ночь или на месяц даст фальшивое ощущение полноты жизни. Там, где нет подлинника, было сказано в журнале, хороша и подделка.

— Не надо, Светка, — шепнул Никита, погасил недокуренную сигарету и прыгнул к Светке на кровать. Она лежала лицом в подушку, руки под лицом. Голая. Он стал целовать ей ягодицы, зная, что ей это щёкотно и что её это нравится. — Мы с тобой вовсе не серые.

— Серые, — сказала она сквозь хихиканье, — серые, как трупы после опытов Владимира Анатольевича. Вот жили люди, и ничего после них не осталось. Никому не нужны были. Словно бы жили для того, чтобы умереть, и сделаться подопытном материалом. Нелепость-то какая. Но куда нелепее то, что мы с тобой хуже этих трупов. Мы ещё живы, и поэтому и для опытов не годимся.

— У тебя сегодня философское настроение, Светка. Не хочешь идти на юбилей к труповозу? Так не пойдём. Давай вдвоём напьёмся. Я сбегаю, водочки куплю. Сигарет. Денег, правда, ни копейки… Вообще-то мы ему подарок купили. Машинку эту для стрижки усов, триммер. Подарок купили — а пить его водку не пойдём. Глупо как-то.

— А помнишь, Никита, как мы с тобой встретились?

— Это ж в каком году было? — спросил он. — В двухтысячном? Да, точно. Был апрель. Холодный такой апрель. Чуть не как сейчас октябрь.

— Ага, и серый такой же. — Она перевернулась на спину. — Что весна, что осень.

Он увидел, что она плакала.

— Но в тот вечер было солнце. Оно заглядывало и в это окно. Был ведь вечер, а окно-то западное.

— Никогда не замечала, что ты романтик.

— А я дерьмо, а не романтик. Я соврал тебе в тот вечер, будто я без пяти минут кандидат наук, что уже заканчиваю кандидатскую — и работаю в крупном НИИ. И что у меня тема интереснейшая: теория эволюции в свете… не помню уж, что и ляпнул.

— И я не помню. Но смеялась я долго. Это было и вправду смешно: лаборант с неоконченным химфаком, выгнанный с третьего курса, пытается вешать лапшу на уши кандидату биологических наук.

— Но я ж не знал, что ты биолог. Мы просто встретились на улице, я поймал твой зонт. Был не то дождь, не то снег с дождём. И на кой таджикский ляд меня потянуло на теорию эволюции?… Я же химик.

— Но врал ты вдохновенно. Соединял те слова, которые в биологии обычно не соединяются. Тебе бы в депутаты.

— Я думал, больше мы с тобой не увидимся.

— А спустя месяц встретились тут, в этом институте.

— И ты как увидела меня, так сразу улыбнулась, — и я понял, что жить без тебя не смогу. Доктор не знал, куда тебя пристроить, в смысле жилья, куда приткнуть, а приткнуть было надо, проект-то секретный, — не знал, как и быть и что и придумать, как разместить разнополых детей, пока я не набрался смелости и не сказал ему: «Пусть она поживёт здесь со мной». — «Как — с тобой… то есть с вами, Никита?» — «Ну, так. Я не имел в виду… Я хотел… То есть не хотел… — Я нёс околесицу всякую, а потом взял себя в руки и сказал доктору: — Я на кухне шторку сделаю, или комнату поделю пополам. Построю из досок перегородку. Доски вон есть во дворе старые, сойдут. Кухня большая, и комната тоже. Или ширмочку ей куплю. И раскладушка у меня есть. Зачем усложнять, Владимир Анатольевич?» — «Это, Никита, у тебя передо мною легко выходит. Да и то — не легко. А ей-то ты сможешь это предложить? Или ты ждёшь, что я подойду к ней и скажу: вы будете спать у Никиты?» — «Я сам скажу».

И неделю я решался, а потом, когда у доктора терпенье кончилось, и в воскресенье он явился ко мне с ультиматумом: или сегодня, или у меня есть на примете другой биолог, мужчина, одноногий, с вредным характером, но согласный на маленькую зарплату, лишь бы ему дали жильё, и он-то без раздумий согласится жить в твоей комнате с тобой, — и я пал перед доктором на колени, и тут же сел на автобус и поехал к тебе в твой занюханный пансионат, в тот клоповник, где ты снимала девять квадратов, и сказал тебе и про ширмочку, и про доски во дворе, и про раскладушку, и про большую кухню с большой комнатой. Неблагоустроенную кухню и неблагоустроенную комнату.