Мёртвый хватает живого - [130]
Люди на остановке выглядели вполне обыкновенно. Буднично. Господи, мама говорит с ней, а она её не слушает.
— Мам, я прослушала всё, что ты сказала. Репортаж не выходит из головы. Почему была на Орджоникидзе, иду домой отдыхать, а к тебе не зашла? Я не совсем отдыхать иду… у меня задание сделать репортаж. Быть может, самое главное в жизни задание… Кто дал задание? Я сама его себе дала, мама… Я знаю, что я на себя не похожа. Наверное, я делаюсь хорошей, и не судьба мне прожить сто лет, а только девяносто… Мам, я перезвоню тебе позднее, из дома. Ближе к вечеру, хорошо? Подожди, не клади трубку. Давай-ка с тобой договоримся: не выходи сегодня никуда из дому и никому — никому, включая твою Женю Михайловну, — не открывай дверь. Почему? Слишком у меня мало времени и мало информации, чтобы объяснить. В городе произошло несколько ужасных преступлений, и преступники не пойманы. Какие-то психопаты. Маньяки. Такие страшные, что мой Сан Саныч репортаж зарубил. Чтобы публику не пугать. Я видела их, а Коля снял их. Да, они и есть герои моего репортажа. Коля, наш оператор, убит. Мамульчик, не выходи никуда и запрись на оба замка, я тебя умоляю. Вечером я тебе позвоню — и скажу, что нового. Я уверена, их поймают. По радио и по телевидению вряд ли что передадут. Ты же знаешь: у нас передают только тогда, когда ловят. Тогда начинается реклама властей. Но ты слушай радио и включи телевизор. Только не наш канал. Диск с моим материалом у Сан Саныча. Я дура. Не надо было ему диск отдавать. Надо было взять и пустить репортаж в Сеть. Ну, в Интернет. А я поехала в телецентр. Дура, и дура. А он — диск в сейф. Иди, говорит, домой, отдохни часика три-четыре. Помнишь, я только-только устроилась на «Тюмень ТэВэ», и вернулась вечером домой, и возмущалась той журналистской аксиомой, которую в первый же день стал внушать мне Сан Саныч?… «Русский человек думает: если что-то случается, но это не показывают по телевизору и об этом не пишут в газетах, то, значит, это происходит только с ним». А потом мы удивляемся, почему в России нет гражданского общества!.. Да, мама, я теперь другая. А когда ехала с утра на работу, не была ещё другой. Неужели должен был умереть человек, чтобы я переменилась? У меня такое чувство, что до сегодняшнего утра я не жила, а просто была. Помнишь Марию Ачкасову? Психологиню, у которой я брала интервью? Мы потом одно время болтали по телефону. Она: люди не меняются, меняется отношение, а я: сегодня отношение у меня хорошее к тому, кто платит, а завтра плохое, потому что он не платит или платит мало. В общем, она мне из теории, а я ей из практики. А сегодня Коли не стало. И меня не стало — той, прежней. Я будто проснулась. И я поняла, что это эти разговоры о «не меняющемся человеке» — словесный мусор, психологический вздор, и что человек, если уж с ним что-то сильное произошло, может так перемениться, что окружающие, будь они учёными с психологическими степенями, его и не узнают. Я, пожалуй, и внешне переменилась… Я уверена, у меня не только слова и интонации другие, но уже и взгляд не тот. И походка не та… Сапоги эти чёртовы… Мам? Преступники-психопаты? Пока не знаю, что за помешательство. Видела троих, идущих по улице голышом. Совсем без одежды. Да какие тут шуточки. Да, я теперь совершенно серьёзна. Нет, не без чувства юмора, но с чувством… правды. Раньше я много чего говорила. Наверное, я состарилась. За один день. За один час. Или поумнела. Они голые. Без пальто, без курток. Без сапог. Без трусов и лифчиков. И купальных костюмов. Нет, это не нудисты. Я ни слова от них не добилась, но ведь нудисты на европейских пляжах загорают, а не по Сибири разгуливают. К тому же в конце октября. Зимой, можно сказать. Люди с больной психикой, кажется, без вреда для здоровья могут переносить сильную жару или сильный мороз. Вот и эти… И лица, и тела у них белые. Будто замерзают на ходу. Только жилки под кожей малиновые. Страшные люди. Может, вкололи себе какой-то синтетический наркотик. На моих глазах эти белолицые закусали до смерти двух милиционеров. Зубами, чем же ещё. Загрызли, как волки. Не очень похоже на людоедство, а похоже на безумие. И убить их трудно. Один милиционер стрелял из пистолета, но, кажется, бесполезно. Не выдумываю. Всё, мама, я сажусь в автобус, мне срочно надо ехать и заниматься репортажем. Нет диска? Как хорошо ты всё запомнила, мамульчик. Да, я вся в тебя. Надеюсь, ты помнишь и то, что тебе нельзя выходить на улицу. У меня есть ещё снимки на мобильном телефоне. О которых Сан Саныч не знает и, надеюсь, не догадывается. Впрочем, он плывёт по течению, и догадываться — не его призвание. Целую, мамульчик. Вечером обязательно позвоню.
«Двадцать пятый автобус. Поеду на нём до Тульской».
Двери за ней с шипеньем закрылись.
Глава сороковая
Темно, но это была не та темнота, что секунду назад его окружала. Где он? Почему всё поменялось? Только что было это светлое, как бы светящееся платье, полупрозрачное, а под ним… И кругом темнота, такая хорошая, чудесная такая темнота, не чёрная, нет, синяя темнота. Густая. Какая-то дымная, шевелящаяся. В которой он видел свои желтоватые волосатые руки. И это платье. Полупрозрачное. К которому и тянул руки. Вот-вот бы дотянулся, пощупал!
