Мёртвый хватает живого - [119]

Проклятая фантазия!.. Житья не даёт. Вернее, как раз даёт: она, фантазия, умение представлять сюжеты там, где другой не видит ничего, кроме скуки и банальщины, и делает из обыкновенного автора школьных сочинений и университетских «эссе» журналиста. Такого, которого и Сан Саныч не спешит уволить. Да. Фантазия, а вовсе не длинные ноги, грудь третьего размера и красные итальянские сапоги.

— Сан Саныч, — сказала Регина. — У них такие особенные глаза.

— У кого — у них?

— Эти глаза смотрят не на вас.

— Мимо?

— Нет, и не мимо. Они смотрят в вас. В глубину.

— В какую ещё глубину?

— В ваше мясо.

Глава тридцать пятая

28 октября, понедельник, 10:23. Регина

— Регина, ты не больна гриппом. Ты сошла с ума. И вот что я думаю. Если на диске Колю не съедят, — ты уволена. Отработаешь две недели, и…

— Дальше мне известно. И найду замену. Такую замену, чтобы раздевалась по щелчку ваших пальцев. И по следующему щелчку принимала у стола нужную позу. Раньше я считала, что с возрастом у мужчин потенция убывает, но на вашем примере вижу: прибывает. Вот как мы договоримся: если бедного Колю в записи — и не только в записи, — не съедают, вы увольняете меня по статье, и я безропотно вам подчиняюсь, — но, если Колю съедают, я увольняюсь сама, а вы выписываете мне премию. И тому, что его съели, подтверждением будет не только диск, но и мёртвое тело. Поиграем мёртвым Колей, а, Александр Александрович?

— Мёртвое тело Коли, говоришь?

— Объеденное тело Коли, — уточнила Регина. — Наверное, будет и медицинское заключение.

— И куда же ты подашься, когда уволишься?

Он не верит, не верит. Она и сама не верит. Когда сама не веришь — как убедишь другого?

У неё есть запись.

— А может, вам настало время увольняться, Александр Александрович? Вы, похоже, уже не чувствуете ни правды, ни настоящего сюжета.

— И тебя — в красных сапогах, с немытой головой, — на моё место.

Регина нашла глазами деку. Встала с дивана.

— Хватит трепаться. Мы с вами, Сан Саныч, как две бабы. Немытые волосы? В городе нет воды, вы знаете?

— Отключены все водозаборы. Проводится плановая дезинфекция, и к вечеру всё будет устранено. Как это я — и не знаю? Я директор телецентра.

— А что, «Водоканал» проводит дезинфекции? Плановые? Без предварительного оповещения населения? Вам передали это сегодня, а не неделей раньше, не так ли?

— Ты хочешь сказать, что между отключением воды и тем, что ты хочешь показать мне на диске, есть какая-то связь?

— Какая ещё… связь? — Она чуть не сказала: половая. — Я ничего не хочу сказать, Сан Саныч. Я про волосы немытые говорила. Просто сегодня первый день, когда я чувствую себя настоящей журналисткой. Я пыталась вам сказать, что переменилась, но вы мне не верите. Да и трудно поверить… И потому, что это я, и потому, что это — вы… Я не пью, Сан Саныч. Не надо так смотреть на меня. Но с сегодняшнего страшного утра я чувствую себя настоящей журналисткой. А не журналюшкой в красных сапогах — продающейся не за съёмку новостей, а за делание их. Где, наконец, ваш пульт?… И дело не в том, что вы директор, а я не директор. У нас речь не о сюжете на шестьдесят секунд для вечернего выпуска, а об экстренных новостях. Мы уже так долго треплемся, что с сюжетом нас вот-вот опередят конкуренты. И тогда вам будет неудобно встречаться со мной в коридорах.

— Да ну? Сядь.

Она, кажется, заинтриговала его. Может быть, тем, что назвала себя журналюшкой в красных сапогах.

Или тем, что назвала себя настоящей журналисткой?

Нет, ему не интересно ни первое, ни второе. К тому же второго — настоящей журналистики, настоящего писательства, настоящего кино, вообще настоящего искусства — давно уж нет, и о нём и упоминать-то неприлично. Упоминание о нём смех вызывает. Или раздражение: что, мол, с глупостями вяжешься? Делай, что велено, и премию получишь. Делай, что велено, лучше чем другие, и быстрее, чем другие, — и большую премию получишь.

Директор вставил диск в деку, взял пульт.

Она села, пока он стоял к ней спиной.

— Сделайте погромче, Сан Саныч.

— Избавься от этой своей фамильярности. Настоящий журналист отличается… от той, которая в красных сапогах… умением быть вежливой и уважением к начальству. Или ты по понедельникам не все буквы алфавита выговариваешь, и тебя к логопеду отправить?… Ты вот с этой причёской собралась новости делать? Ты фильм с Пьером Ришаром смотрела, тот, где у него парик под колёса машины попал?… Вас, похмельных, всех бы в советское время, пропесочить бы на собрании коллектива… А это что за бледные поганки?

— Смотрите, Сан… Александрович.

— Уже лучше. К вечеру, глядишь, и буквы вспомнишь.

— Я не пью.

Всех бы в советское время.

Какая разница, какое время? Советское, демократическое, царское, пещерное? Во все времена находились дураки, которые не слушают и не видят, а упорно, словно назло и нарочно, думают о своём. Это их своё будто бы и есть то единственное, из чего состоит жизнь. А другого — нет. Нет — потому что они о нём не подумали. Как-то эти люди в философии называются… сателлиты, сатанисты, садомазохисты, содомиты, сталинисты… нет, — солипсисты. То, чего они не видят и не слышат, — нет. Удобно, жуки, устроились. Но не понимают: для того, чтобы быть солипсистом, надо быть начальником. Попробовал бы не начальник побыть солипсистом — хоть денёк!