Мёртвый хватает живого - [101]

«Вот тебе и дурной знак».

— А в-третьих?

— Коли ты желаешь, будет и в-третьих. В-третьих, за ночь мы оба пропитались и пропахли любовным потом, и привезём этот запах нашему шефу. Как особенный подарок ко дню его рожденья.

Она улыбнулась. Глотнула кофе. Обожглась. Говорено ведь Шурке: всегда выдерживай минутку, потом подавай. Нет, сразу кипяток тащит. Ну, что же это она? Дурной знак?… Да катись этот дурной знак к другим дурным знакам. На свалку дурных знаков. Она ведь помолилась Богу. Бог — это не какой-нибудь мстительный человечишка. Хотя… Нина Алексеевна говорит, что Бог и мститель, и ревнитель, и что-то там ещё, до седьмого или семидесятого колена наказывающий детей провинившихся отцов. «Какая самая страшная вина перед Богом?» — спрашивала у неё Софья. — «Забыть Бога». — Вот Софья и забыла. Нарушила самую страшную заповедь. И нет воды, нет тепла. Осталось ещё Шурке признаться ей, что он полюбил другую. После этой-то ночи?

— Я люблю тебя, Шурка. Почему у тебя такая же порция каши, как у меня? Ты все силы ночью отдал мне. Возьми и мою кашу.

— Это ты мою возьми. Тебя теперь двое. Или трое.

— Ты любишь меня?

— Жить без тебя бы не смог. И никогда, пожалуйста, не спрашивай так. Об этом. А то кажется, будто ты сомневаешься.

— Прости меня. Ушами любят дурочки.

— А ты любишь меня всеми местами.

— Да, всеми. Ой, давай одеваться. А не то появится в твоём списке «в-четвёртых». И подарок шефу не забудь.

Генеральному они купили гладильную доску и утюг. Подарок придумал Шурка. Всё-таки мужчины — союзники друг дружки, что ни думай и как их ни идеализируй. «Понимаешь, Софья, — сказал Шурка, — он опять завёл новую секретаршу. А это значит: опять начнёт бегать по офису, высматривать, у кого чище рубашка, у кого не помяты брюки. Он так уже всем надоел, что все — включая чистюлю и символ нашей офисной опрятности Осю Моталко, — давно уж прекратили гладить штаны и рубашки, и стали пачкать галстуки в кетчупе и оборачивать ими котлеты. И вытирать галстуками туфли. Смотрите, мол, уважаемый шеф, на кого мы похожи. У таких, как мы, просить рубашки и брюки — себе дороже. Мы же не менеджеры, а свиньи породистые. Ты не заметила?» — «Заметила, что ты стал реже гладить свою одежду, а я твою — чаще». — «Ну вот тебе и объяснение. И я предлагаю подарить ему в офис гладильную доску и утюг, и пусть новенькая секретутка утюжит ему помятые брюки. И галстук. Не знаю уж, в какой позе может помяться галстук». И они купили директору утюг и доску. Софья смеялась. Подарок из тех, про который не скажешь: ненужный. И опять шеф будет их хвалить. Думая об этом, Софья заулыбалась. Ладно. Нет никаких «во-первых», «во-вторых» и так далее. А есть их счастье. Остальное — облачка на небе. Облачка разойдутся, а солнце останется.

Спасибо, Бог, сказала она мысленно, и допила остывший кофе. Каши она съела немного; отодвинула тарелку на край подноса. Она начала капризничать. А это значит, что она беременна.

Глава двадцать седьмая

28 октября, понедельник, 9:07. Регина

Их было четверо.

Голышей.

С почти белыми телами и очень бледными лицами. Замороженными.

Они шли по той, чётной стороне Мельникайте. Они шли (она была сказала: двигались), — медленно. Но ещё медленнее Коля устанавливал камеру. Коля вообще парень медлительный. Ему бы, чёрт дери, курсы ускорения окончить!..

— Коль, ты дашь мне микрофон, или нет?

Она поправила капюшон, достала из сумки зеркальце. Ничего, с пивом потянет. Кто нынче без пива телевизор-то смотрит? Убрала зеркальце. Сумка!.. Она сняла её с плеча, положила под штатив Колиной камеры.

Коля так копошится, словно сейчас попросит этих четверых белокожих, этих морозных деятелей, от которых шарахаются нормальные одетые прохожие, повторить шествие с начала. Или достанет из заднего кармана джинсов пульт и поставит сюжет на паузу. Как в американском фильме… как его… Город замрёт, пока Коля готовится. А когда установит камеру и даст мне микрофон (слава те, Господи, дал!), нажмёт на «Пуск».

— Тише едешь, дальше будешь, — сказал Коля.

— Ты это водилам на Мельникайте скажи!

А что водилам, подумала она. Спешить и впрямь нужды нет. Голыши движутся так странно, так замедленно, словно замёрзли. Заледенели. Скованы льдом. Или будто их ход и вправду с волшебного пульта замедлили. И всё же какая-то сила и уверенность были в их движениях! Будто бы так, как они шли, надо идти всем!

От «эМТээС» подмороженные товарищи повернули. Попёрли переходить дорогу через автомобильную пробку. Своим голым видом они, видимо, распугали всех встречных-поперечных на той стороне, которым хотели проповедовать свои радикальные взгляды, и поэтому решили перейти улицу. Здесь прохожие шли как ни в чём не бывало. И только косились на бледных голышей, идущих посередь автопробки, — как косятся на придурков. А, может, голыши заметили оператора с камерой и обрадовались случаю сделать своему движению телерекламу.

Они делали по шагу, по два, останавливались у плотно стоявших машин, стояли, глазели, наклоняли головы и приседали, пытаясь в машины заглянуть. Голыши не то попрошайничали, не то зазывали в своё движение. Они трогали руками стёкла и прикладывали к стёклам лица. Ревели клаксоны. Ничего; рёв хорошо озвучит картинку. Коля сейчас даст предваряющую панораму. Уже даёт. Хороший фон для утра понедельника.