Мертвые собаки - [13]

— Если бы все, как твой Володька пили, тогда бы семьи не распадались! Как вон твой Толик с моим раньше пили? Почти каждый день в стельку! Толик ушёл, мой себе новых друзей отыскал, и опять через день домой приносят! Ты уж на своего лишнего не наговаривай! Тебе вон все наши девки завидуют!

— Женька! Ну–ка давай спать укладывайся! Десять часов времени, а они ещё по коридору носятся!

— А где папа? — заканючил малыш, сожалея, что последняя боевая позиция была выбрана им не очень удачно.

— Где? Где? На работе твой папа! Живо в постель! — возмутилась мать, извлекая из–под полы своего длинного халата, хныкающего «защитника родины».

Женька, переступая растоптанными сандалетами, поплёлся к двери. Сначала он хотел погромче зареветь, но, вовремя вспомнив, что плач это совсем непристойное занятие для мужчины, обернулся и твёрдо сказал:

— А я всё равно спать не буду! Лягу и буду ждать папку! Вот!

При этих словах он даже топнул ножкой, правда, не очень сильно, справедливо полагая, что более решительный протест, может привести к нежелательному результату.

— Ах ты горе ты моё луковое, — опять жалуется Татьяна соседке, — в кого это он у меня такой? Родной его отец — тряпка, это он всё своё упрямство уже у папы Володи перенял! Где вот он опять сегодня пропадает?

— Жалуешься ты на своего, жалуешься, а сама с ним как за каменною стенкой! — изложила своё мнение соседка.

Татьяна не возражала, ей явно льстили редкие замечания подруги. Ей не так хотелось похвастаться своим Безродным, как лишний раз убедить себя в правильности сделанного ею выбора. Но если бы ей начали приводить доводы противоположные ожидаемым, то она как кошка вцепилась бы в глотку каждому, кто посмел опрометчиво нарушить только лишь ей принадлежащую территорию.

Поцеловав уснувшего Женьку, Татьяна перемыла полы в коридоре и кухне, собрала кое–какие постирушки, но мужа не было. С его поздними возвращениями с работы Татьяна давно смирилась и не винила в том никого, кроме его неспокойной должности. Иногда он пропадал и до утра, но в такие редкие случаи всегда предупреждал заранее о необходимости такой задержки. Сегодняшний случай был необычным. Татьяна попыталась читать, но строчки, бегущие перед её глазами, не зарождали в сознании ни единой мысли. Она чутко прислушивалась к каждому звуку. Зародившееся в её душе возмущение сменила горькая обида, а потом, откуда–то из темноты уснувшего города, в её комнату прокрался страх. Страх перед возможностью опять оказаться одной в этой суетливой тесноте жестокого в своём равнодушии мира. Она даже всплакнула от жалости к себе, прежде чем в замочной скважине загремел ключ. Быстро приняв позу буквы «зю», и заняв, таким образом, всю полезную площадь кровати, Татьяна притворилась спящей. Однако сердце её, при этом, стало стучать, как ей казалось, громче старинных ходиков, висевших над её кроватью. С трудом, преодолев порог, в комнату ввалился Безродный. Попытавшись разуться, он вдруг рухнул головою вперёд. После второй, неудавшейся попытки стащить с себя ботинки, он растянулся на половике, широко раскинул руки, пробормотал что–то нечленораздельное и разразился богатырским храпом никак не подходившим для его тщедушного тельца. За свою богатую семейными впечатлениями жизнь подобного случая Татьяна припомнить не могла. Её первый муж хоть и пил чаще и намного крепче, но всегда самостоятельно добирался до своей постели, да и не храпел он так жутко. Татьяна вскочила с кровати, попыталась растормошить издающего уже какой–то свист бесчувственного главу семейства, потом махнула на это бесплодное занятие рукой, уселась на кровати, и, обняв свои пухленькие коленки, так и проплакала до утра.

На плите остывал пересоленный ею наваристый борщ.

Когда рассвет уступил своё место восходу, Татьяна растормошила Безродного.

— Ты хоть жив? — спросила она.

— Вроде бы как жив, да что в том толку! — слабым голосом отозвался тот.

— Выпей вот рассола! — Татьяна подала кружку начинающему приходить в себя мужу.

— Спасибо, моя самая хорошая! — Спрятал он в сторону свой мутный взгляд. Трясущимися с глубокого похмелья ладонями Безродный обнял кружку и, принимая живительный напиток, застучал зубами об её край.

— Алкоголик! — заплакала опять Татьяна.

— Не плачь, моя милая, не плачь! Поверь, очень надо было!

— Где это ты так нализался?

— С Толиком встречался! Я с ним уже давно переговоры насчёт Женьки вёл! Вот вчера от него письменное согласие получил на усыновление! В понедельник пойду оформлять документы!

— И по этому поводу вы вчера с ним пили? — зарыдала Татьяна. — Ребёнка пропивали? Да? Сволочи вы, мужики! Ой, сволочи!.. Ничего мне не надо! Ничего!.. Прошу вас всех, оставьте меня все в покое!.. Все оставьте! — запричитала она.

— Всё, хватит! — В голосе Безродного вдруг прозвенела сталь булата. Он вовремя понял, что оправдания и уговоры в эту минуту излишни, что именно сейчас необходимо мобилизовать всю его волю, иначе этот скатившийся с крутого утёса камешек может повлечь за собою лавину, всё сметающую на своём пути. — Я строю свою семью, своё, твоё и Женькино счастье, и ради этой цели я перешагну через любого и любого в бараний рог согну! Ты думаешь, что ему пацана жалко? Ему жаль тех денег, что он на алименты потратил! Я вернул ему их все! Ему сейчас денег на водку не хватает, пусть пьёт! Найдёт в себе силы, — значит, вырвется из цепких объятий зелёного змия, а коли нет, тогда незачем будет Женьке о таком отце сожалеть!