Мертвые повелевают. Новеллы - [117]

Кто хочет прокормиться с такого маленького участка, должен работать не разгибая спины; ни на минуту нельзя забывать о земле. Они бились с ней, как с упрямой скотиной, которая без кнута ни за что не тронется с места. Огород дядюшки Тофоля был частицей обширного монастырского сада, конфискованного во время революции и разбитого на арендные участки. Город, разраставшийся с каждым днем, грозил поглотить всю округу, и, как ни бранил старый Тофоль свой огородишко, он дрожал при мысли, что хозяин может не устоять перед соблазном и распродать землю под застройку.

Старик вложил сюда всю свою жизнь: шестьдесят лет труда. Ни одна пядь земли не пустовала у дядюшки Тофоля.

И как ни был мал его сад — стоя посредине, нельзя было увидеть ограды, так густо разрослись деревья и кустарники. Заросли кизила и магнолий, розовых кустов, жасмина, грядки гвоздики и страстоцвета — все имело цену, все было товаром, за который платили деньги чудаки горожане.

Равнодушный к красоте своего сада, старик думал только о выручке. Он хотел бы косить цветы, как траву, — снопами; хотел бы нагружать нежными плодами целые возы; и, одержимый жадностью, он безжалостно мучил бедную Борду: стоило ей, закашлявшись, на минуту прервать работу, как раздавалось гневное ворчанье или в спину ей летел ком земли, призывавший к порядку, словно грубый окрик.

Соседки негодовали. Да он загубит девчонку! Ведь она кашляет с каждым днем все сильнее и сильнее! Но у старика был один ответ: работа не ждет. Пусть-ка поговорят с хозяином в Иванов день или на рождество, когда надо вносить арендную плату. А если девчонка кашляет, значит уж такая уродилась; ведь она сыта, без хлеба и риса не остается, а иной раз ей перепадает и лакомство — кровяная колбаса с луком. По воскресеньям он не мешает ей веселиться: отпускает в церковь, словно какую-нибудь сеньору; еще и года не прошло, как он дал ей три песеты на юбку. Да и в конце концов — отец он ей или не отец? Подобно всем крестьянам латинской расы, дядюшка Тофоль понимал отцовство, как древний римлянин: в руках отца и жизнь и смерть детей, а любовь, скрытую в тайниках своей души, он проявляет грозными взглядами из-под насупленных бровей, а то и подзатыльниками.

Бедная Борда не жаловалась. Она сама старалась работать как можно больше, лишь бы у них не отняли сада: ей казалось, что на тропинках еще мелькает заплатанная юбка старой огородницы, которую она звала матерью, когда та ласкала ее своими заскорузлыми руками. Здесь было все, что она любила в жизни: деревья, знавшие ее ребенком, и цветы, пробуждавшие в ее девственной душе чувство, похожее на материнскую любовь; это были ее дети, единственные куклы убогого детства. Каждое утро все с тем же изумлением она видела, как из бутонов рождаются новые цветы. Она следила шаг за шагом, как сначала они стыдливо сжимают свои лепестки, будто хотят укрыться от чужих глаз, и наконец, внезапно решившись, взрываются, словно маленькие пестрые бомбочки.

Сад пел для нее нескончаемую песню, в которой музыка красок сливалась с шелестом листьев и ровным журчаньем воды в илистой, населенной головастиками канаве, бегущей под зеленым сводом, словно сказочный ручей.

В знойный полдень, пока старик отдыхал, Борда обходила сад, восхищаясь красотой своих питомцев, надевших самые лучшие наряды, чтобы отпраздновать весну. Что за дивная весна! Верно, сам господь бог, прогуливаясь в небесной вышине, спустился поближе к земле!

Белые лилии изящно и томно покачивались на высоких стеблях, словно девушки в бальных платьях, какими Борда много раз любовалась на картинках; бледнорозовые камелии вызывали в воображении теплую наготу красавицы, которая безмятежно раскинулась на ложе, не скрывая тайн своего прелестного тела; кокетливые фиалки прятались среди листьев и выдавали себя лишь тонким ароматом; ноготки желтели в траве, как пуговицы червонного золота; лавины гвоздик, словно армии революционных солдат в красных кепи, заполняли гряды и осаждали тропинки. Над ними магнолии покачивали свои белые чаши, похожие на кадильницы из слоновой кости, источавшие благоухание сладостнее церковного ладана; а анютины глазки, лукавые маленькие гномы в лиловых бархатных шапочках, поднимали из травы бородатые личики и, казалось, шептали:

— Борда, Бордета!.. Жарко… Ради бога! Воды!..

Да, да, они это шептали: она ясно слышала! И пусть у нее все кости ломило от усталости, она торопливо бежала к канаве, чтобы наполнить лейку и дать напиться своим малышам; освеженные дождем из лейки, они благодарно кивали ей головками.

Не раз у Борды дрожали руки, когда она срезала нежные стебли. С какой радостью она оставила бы цветы красоваться на грядках, пока они сами не засохнут! Но ради заработка приходилось наполнять цветами корзины и отсылать их в Мадрид.

Борда завидовала цветам, отправлявшимся в далекий путь. Мадрид! Какой же он? Ей рисовался фантастический город с пышными, как в сказке, дворцами, — просторные залы, сияющие фарфоровыми стенами, а кругом зеркала, в которых отражаются тысячи огней и нарядные дамы с цветами в волосах.

Эти картины вставали перед ней так живо, словно она это уже видела когда-то, давным-давно, может быть еще раньше, чем родилась на свет.