Мертвому — смерть - [47]

— Точно! — не к месту влезла Волкова, не прекращая крутить свой обруч. — Давайте я подарю Хейфец плетку и наручники, будете страдать мазохизмом дома, пока никто не видит. В нашем консервативном обществе, знаете ли, не принято демонстрировать свои потаенные пристрастия. Или, думаете, из нее не получится нормальная Госпожа?

— Олюньчик, — Арсен отошел от скривившегося Данилы и сделал шаг к Волковой. — А ты бы не хотела поговорить о своих потаенных пристрастия?

— Лучше о кошмарах, — равнодушно ответила Ольга, поймав обруч одной рукой. — И волосатая задница — один из самых страшных.

Арсен покраснел, от смущения или злости, украдкой поглядывая на свои руки, затем глубоко вдохнул, но достойно ответить Ольге он так и не смог — в зал влетел запыхавшийся Йети:

— Быстро собирайте свои вещи. В Роще бешеный кипиш, у них там какой-то волк сбежал. По ходу, терминатор!

Данила потер переносицу, после чего вернул очки на место и, вслед за всполошившимися подчиненными, пошел на выход из зала. И все это время его терзало странное предчувствие нависших над ним неприятностей. Что это за человек такой, с поимкой которого не могут справиться даже подберезовики?

* * *

Анрир лежал и слушал мерное гудение непонятного прибора. Он называл его «гроб». Внешнего сходства между этими предметами было мало, но по ощущению замкнутого пространства, давящего со всех сторон, было очень похоже. Белоснежный «гроб» невероятно противно гудел, испуская при этом невидимые, но бьющие по нервам, волны. Но «гроб» все же лучше «дергалки». Здесь — просто неприятно, а в «дергалке» — еще и больно. Самое же противное — это кормежка. Почему-то эти странные люди не предложили ему есть самостоятельно, наверное решили, что Анриру захочется поиграть в пленного воина времен расцвета Колыбели, готового скорее умереть с голоду, чем отведать пищу из рук врага. Наивные. Его честь была похоронена уже давно. Предоставь ему выбор, Анрир предпочел бы есть самостоятельно и изображать послушного мальчика, а не валяться в бессознательном состоянии, с телом, утыканным разного рода трубками. Но это продлится недолго, нужно лишь дождаться подходящего момента.

Сколько времени он уже в этом мире? Сложно сказать. Он помнил каждый из дней, но сосчитать их было проблемой. Не так просто ориентироваться во времени, если из всех чисел тебе знакомы лишь «один», «два» и «множество». Он всегда стремился как-то сгладить свою неполноценность, поэтому привык ориентироваться и по фазам лун Атрокса, и по скорости, с которой отрастали ногти и волосы. Он выучил: месяц — это срок, за который волосы успевают отрасти ровно настолько, что нужно их стричь, иначе они перестанут более или менее сносно укладываться в прическу. И еще за месяц нужно дважды подровнять ногти.

Но сейчас эти познания были совершенно бесполезны: лун Атрокса из другого мира не видно; оценить, насколько отросли волосы, он не мог, а ногти только-только восстановились после того, как их сорвали в первые дни пребывания здесь.

Анрир надеялся, что он здесь не больше двух месяцев. Иначе после возвращения домой его ждут большие проблемы.

Сам план побега у него уже был готов. Пускай проработать его было непросто. Но за прошедшие годы он так и не научился думать в тишине и покое — каждый раз приходилось принимать решения в какой-нибудь критической ситуации. Постепенно у Анрира даже сложилась некого рода зависимость: в благоприятных условиях мозг не работал совершенно. Более того, в голову начинала лезть всякая чушь. Не так давно, в один из периодов тишины и спокойствия его посетила совершенно дикая мысль — написать собственную биографию. Точнее — надиктовать. Сам он мог написать лишь свое имя, и то, скорее перерисовывал его, как картинку, чем понимал значение слов.

И тогда Анрир усадил Этеля за печатную машинку, велел придавать его фразам более-менее литературный вид, и взялся диктовать свою биографию. Подлец-секретарь зарыдал уже на второй странице. Анрир заставил его перечитать вслух написанное. В литературной обработке Этеля повествование получалось на диво жалостливым и тоскливым. Анрир собственноручно порвал страницу на мелкие куски, и желание увековечить историю своей жизни его ненадолго покинуло. В следующий раз он подошел к этому действу с гораздо большей ответственностью: сделал мысленные прикидки, выбросил все душещипательные моменты, и снова усадил Этеля за машинку.

Безропотный секретарь честно записывал все, что ему диктовали, и Анрир, вдохновленный отсутствием слез у этого нытика, радостно зачитывал все свои достижения, опуская темные пятна своей биографии. Потом несколько дней ходил страшно довольный собой, даже решил издать этот опус небольшим тиражом, — лишь для того, чтобы потешить собственное тщеславие и доказать, что и бездельничать можно с пользой.

Пока не решил подсунуть свою биографию Асеми. Бывшая супруга смеялась долго и совершенно непочтительно, вслух зачитывая некоторые, по ее мнению, особенно уморительные моменты и беспощадно их комментировала. Просила подарить ей эту книгу для поднятия настроения. Анрир заставил Асеми перечитать все вслух, и к третьей главе сам отобрал у нее рукопись и показательно сжег. В этот раз повествование напоминало хронику жизни одного из славных воинов прошлого. Эпичное, высокопарное, и до невозможности нереалистичное. Анрир даже ненадолго почувствовал себя этаким мужским вариантом леди Айвен, чья золотая статуя до сих пор украшала площадь трех храмов на Авроре. Или — безбожным хвастуном вроде подвыпившего моряка в трактире.