Мертвецы не катаются на лыжах - [2]

— Они — в тот же отель, что и мы, — жалобно пробормотал он, обращаясь к Эмми.

— Не бери в голову, — улыбнулась она. — Вон та симпатичная компания — тоже.

Генри повернулся и увидел группу из трех молодых людей, которые, судя по шикарному внешнему виду, представляли высшие круги общества. Девушка была лет двадцати, как показалось инспектору, с коротко стриженными волосами и простодушным взглядом блестящих голубых глаз. Один из юношей обладал выдающейся внешностью — светловолосый, сероглазый, с очень красивыми руками, — он выглядел одновременно и мужественным, и чувственным («Где-то я видел его фотографию», — шепнул жене Генри). Другой молодой человек не дотягивал до физического совершенства своих спутников — он был высок, худ, с носом, напоминающим клюв, и темными, слишком длинными волосами, — но недостатки его внешности восполняло великолепие костюма. Брюки, обтягивающие его ноги, как вторая кожа, были бледно-голубыми, как у руританского[1] офицера из музыкальной комедии; свитер — цвета яичного желтка с ярко-красным оленем, охватывавшим грудную клетку до самых подмышек; а шерстяная шапочка, напоминающая вершину кремового торта, — ярко-синей. Теперь же молодой человек хохотал во все горло, похлопывая себя бамбуковой лыжной палкой по тонкой ноге.

— Господи помилуй, — сказал Генри. — Это же Джимми Пассденделл — младший сын старого Рейвна. Он… — Тиббет запнулся, потому что сама мысль показалась ему абсурдной, — …он член совета «Ллойда»[2].

В этот момент какой-то дюжий носильщик, решивший, видимо, что пора освободить тротуар для вновь прибывающих, бесцеремонно подхватил вещи Тиббетов, сунув по чемодану под мышки, без усилий взяв еще два в руки, и с воплем «Куда, сэр?», не дожидаясь ответа, исчез в здании вокзала.

Генри и Эмми рысцой припустились за ним и очутились возле гигантских весов, на которые были навалены лыжи.

— Что в багаж? — лаконично спросил носильщик, поигрывая несессером Эмми в своей огромной руке.

— Боюсь, я не совсем понимаю… — начал Генри, чувствуя себя практически дураком. Остальные явно все понимали.

— То, что сдается в багаж, здесь проходит таможню, и вы не увидите этих вещей аж до самого Инсбрука, — снисходительно пояснил носильщик.

— Мы сдаем два больших чемодана, — твердо сказала Эмми.

Потом Генри рысью бегал между багажом, носильщиком и билетной кассой, как суетливая, заботливая наседка, вознамерившаяся утолить голод своего выводка червяками, — в роли червяков в данном случае выступали загадочные бумажки, которые железнодорожные служащие, качая головами, с восторгом штамповали, компостировали и скрепляли. Наконец формальности были соблюдены, таможня пройдена, и Тиббеты с двумя маленькими чемоданчиками благополучно водворились на угловые сиденья, забронированные для поездки в Дувр.

Генри откинулся на спинку, облегченно вздохнув, но так и не избавившись от дурного предчувствия. Пока в купе они оставались одни, шум багажного отделения сменился приглушенными звуками, всегда предшествующими отправлению поезда дальнего следования.

— Надеюсь, Ярд знает, что делает, — заметил инспектор, — потому что я — нет. Я бы предпочел, чтобы мы катались на лыжах в каком-нибудь другом месте.

— Ерунда, — отозвалась Эмми. — А мне нравится. И пока я не увидела никого хоть мало-мальски подозрительного, кроме таксиста и взвинченного носильщика.

Генри посмотрел на жену укоризненным взглядом, говорившим «у стен есть уши», и развернул «Таймс», приступив к разгадыванию кроссворда.

Тиббет не был похож на великого детектива. В сущности, по собственному же заключению, он и не был великим детективом, а был всего лишь добросовестным и наблюдательным полицейским, иногда в ходе расследования проявляющим интуитивное чутье, которое называл «нюхом». Мало кто из начальников не был готов прислушиваться и предпринимать соответствующие действия, когда Генри вдруг говорил: «Нюх подсказывает мне, что мы взяли неверный след. Почему бы не пощупать в другом направлении?» Нос Генри Тиббета, обладающий этим самым нюхом, был такой же симпатичной — и ничем не примечательной — частью его внешности, как и все остальное. Невысокого роста, с седеющими волосами, почти бесцветными бровями и ресницами, он провел бо́льшую часть своих сорока восьми лет, стараясь — на удивление, безуспешно — избегать неприятностей.

— Не моя вина, — жалобно заметил он как-то в разговоре с женой, — что у меня под ногами все всегда взрывается.

Следствием этого была его широко известная и незаслуженная репутация человека отчаянного, авантюриста, скрывающего собственную лихость под маской кротости; и его многократно повторяемые заверения в том, что единственное, чего он хочет, это вести спокойную жизнь, естественно, лишь раздували пожар слухов.

Эмми, разумеется, знала, каков Генри на самом деле, и понимала, что истина лежит где-то между безрассудной личностью, проживающей в воображении его подчиненных, и мягким, тихим как мышь человеком, каким он выставлял себя перед окружающими. Она также знала — и это утешало и ободряло ее, — что мужу, как воздух и вода, необходимы ее уравновешенность и доброжелательность. Ей исполнилось сорок, она уже не была так стройна, как прежде, но сохранила приятность форм, а лицо у нее было милое и умное. У Эмми была необыкновенно красивая кожа, светлая и чистая, очаровательно контрастирующая с курчавыми черными волосами.