Мёртвая зыбь - [9]

Костя, объяснил, что это волны.

— Дело швах, — непривычным упавшим голосом сказал он. — Как бы льдина наших охотников не обломалась об эти волны до размеров купального коврика, пока “Георгий Седов” с нашей помощью дойдет до них.

Из этих опасений Козлов делал свои выводы, ни с кем не советуясь и не делясь. Он ограничился приглашением нас в жилую каюту. Там по противоположным стенам в два этажа стояли койки, а с потолка на веревках спускалась доска, служившая столом сидящим на нижних койках. Козлов достал из морозильного шкафа копченого омуля, подаренного ему в прошлый рейс на Дальний восток.

Радист, не снимая наушников, вел наблюдение через свой иллюминатор, он и заметил охотников на льдине.

— Так и есть! — обрадовано воскликнул Нетаев. — Не прав Ходов. Вовсе не хотели охотники собаку съесть. Они, наверное, пырнули ее ножом, чтобы она убежала от них и вернулась на зимовку, и таким образом дала бы знать, что они здесь, недалеко — послали живое письмо.

— И все-таки унесло их изрядно — продолжал Толстиков, — . И льдину так обломало, что она стала не многим больше этого стола.

— Некогда мне на Угаданный высаживаться. Маневр вместе проведем, — решил Козлов.

Я спросил его, что за маневр?

— Садиться будем.

Сначала я сам ничего не понимал. Вижу над самыми волнами идем. Пена на них такая… лохматая, серая. А Козлов выруливает, чтобы вдоль гребня идти. Ну и вырулил. Тут я и понял, что он делать хочет. Вижу словно застыли под нами волны, остановились. По морю мы с ними с одной скоростью движемся… Ну и перемещаемся, летим вдоль волны. Вот представьте, что вы по перрону наискосок бежите, все время находясь против дверцы движущегося вагона. Так же и мы. Летим по морю вкось и все время над одной и той же волной. А волна здоровая, прямо как железнодорожная насыть… Было бы волнение меньше — ни за что не сесть. А тут он сел прямо на гребень. Было где поместиться!

Опустились мы на гребень без удара. Бить нас потом начало, когда мы потеряли скорость, с волны сошли. Ох и било, ох, и качало… елки-палки! Думал, разобьет машину… Нет, ничего, сняли мы их со льдины. Крепко ребята натерпелись. Глазам не верили, что мы сели… А в воздух поднялись вот как: подрулил Козлов севернее острова к двум ледяным полям. Между ними волнение уж не то было. Вот мы и взлетели.

А перед тем как улететь, Матвей Козлов в кают-компании каждого из своего кожаного портсигара папиросами угощал. Все взяли… — Толстиков достал из кармана аккуратную коробку с единственной папиросой в ней. — Но никто не закурил, а я храню, ее как талисман. Память о таком человеке, как Матвей Козлов огню не предашь.

— Значит, и сам вроде таков… — подвел итог рассказу Евгения Толстикова Кренкель. И оказался прав. Через несколько лет Толстиков возглавил антарктическую экспедицию и стал Героем Советского Союза.

— Ну, кто про геройство полярное расскажет? — сощурив глаза, обвел ими присутствующих Кренкель.

— Я бы мог, про чудо похлеще цветных айсбергов, про ветер, как он тепло принес, — сказал один из полярников, направляющихся зимовать в Бухту Тикси.

— Ветер холодный — это сама Арктика. О нем послушать стоит… — Чур не врать и не привирать, — строго закончил Кренкель.

— Оно конечно. Завтра все, как есть, расскажу, — пообещал Анисимов. — Как зайдем на землю Франца Иосифа, к Бухте Тикси.

Глава четвертая. Против ветра

Где льдом всё сковано вокруг,

Кутить пурге злой там раздолье.

И механик Бухты Тикси Анисимов “следующим румбом” в салоне капитана начал свой рассказ, а Саша Званцев, с детства владея стенографией, записал, а потом в долгие дни плавания переписал его в форме новеллы, названной “Против ветра” для “Полярного сборника”, о чем говорил Фадеев.

“Остров был открыт всем ветрам. Чуть приподнятый над ледяными полями, он был затерян среди моря, пустынный, плоский, выметенный метелями.

Солнце на многие месяцы исчезало за горизонтом. В редкие дни, когда не было туч, над островом светили звезды и полыхало сияние. Потом солнце возвращалось. Изо дня в день оно поднималось все выше и выше, освещая базальтовые скалы и снежные морщины на обрывах берега. Тогда просыпалось море и гнало льдины одна на другую, сталкивало их, ломало.

Но ветер дул не переставая. Он не стихал. Он лишь менял направление, уходил куда-то и возвращался, чтобы снова пронестись над островом, завыть по-волчьи в скалах, пролететь по гладкому прибрежному леднику, закружиться на его куполе.

В морозную звездную ночь человек шел против ветра. Ветер рвал на нем полы полушубка, залеплял снегом глаза, старался потушить фонарик, наметал на пути сугробы.

Человек остановился. Он заглянул в маленькую будочку. В светлом пятне фонарика виднелся метеорологический прибор. Закоченевшими пальцами полярник записывал в тетрадь показания прибора. На ветер он не обращал внимания. Для него это была обычная погода, к которой он привык за пятнадцать лет, проведенных в Арктике.

Ветер иссушил его лицо, да и всю фигуру, жилистую и упругую, фигуру человека, привыкшего к лишениям и суровой жизни.

Вдоль натянутого каната Сходов — так звали этого человека — шел к дому. Он совершал этот путь к метеоплощадке и обратно через каждые четыре часа и днем и ночью, в любую погоду.