Мёртвая хватка - [3]

   Я  посадила цветник у его дома, и как же гармонично он смотрелся  на фоне его на завалинки с котиком, любимым котом Васькой. Мой наконец-то умиротворённый Лешка, спокойный,с откипевшими страстями. Ох, и беды же они ему принесли. Из буйволистого   мужика я его превратила  в домашнего  спокойного ребенка. Он об этом мечтал  и писал раньше: «Ну где ж привал, я так устал»… Но сколько здоровья  и  моих душевных сил, и моих метаний  притворяться холодной и сдержанной - ведь я рисковала - он был из таких ребят - мог развернуться тогда и уйти. А тогда, двадцать пять лет назад, на заре наших отношений, были мои вечные муки   - я увидела, как он приезжал ко мне через день после праздника. Ждала, а его всё не было, где-то застрял уставший и без настроения, с потухшими глазами, бледный, истерзанный. Он играл в кабаках, а потом, видимо, был какой-то перепой.  Ну я думаю что там во время пьянки бывало всякое… Я видела эти истерзанные опустошённые глаза, и мне надо было вдохнуть в них жизнь, и я придумывала всякие поделки, рассказывала ему всякие истории, веселила его,  придумывала разные   блюда. У него теплели глаза, из злого и колючего он превращался в  спокойного домашнего ребенка,  таскал букеты, делал сюрпризы,  носил фрукты, мастерил разные поделки. Радовать  друг друга стало постепенно для нас  повседневностью. Я почти тридцать   лет назад писала ему клятвенные письма: «Лёничка не пей - как начнешь пить, так представь себе, что я стою перед тобой на коленях и умоляю не пить».     Но. Показное разухабство не давало жить спокойно, пьяный он был просто какой-то ураган. Он цеплялся спорить и  придирался к словам, что-то там кому-то  доказывал, ко всем приставал. Только словом зацепи, беды не оберешься, и его было не угомонить. Его кровь, его мятежная греческая кровь бунтовала по полной.      Ох, как наивны те бабы, которые теперь твердят, что, будучи замужем за другими, всю жизнь его  любили. Увидев его через сорок лет, тихого   милого спокойного старичка, они не подозревают,  какой титанический труд в него  вложен, сколько слез пролито,  сколько ему прощалось, этому  ураганному ветру… Давно уже нету участников тех бурных лет, ушли в мир иной - слишком весело жили, видимо   перебрали тех удовольствий, что человеку на всю жизнь отмерено. Некоторые шалавы ещё живы и, вероятно, наблюдают за мною, а что, та правильная девочка ещё жива? Да, участники тех  событий, что не сгорели в огне страстей,  задают вопросы и лукаво поглядывают на меня: «А  как ты с ним четверть века прожила, и как ты, такая серьёзная, с ним, шалапутом, жила? Да и он долго куролесил, мелькая то тут, то там. А потом как-то как исчез, и куда пропал мы и не знали». Они не знают про  рояль, на котором  мне был посвящен вальс любви, не знают про домашнего Лёньку,  помогавшего мне резать салаты на зиму - руки сочились от ран,  он тогда порезался, но мне так и не признался. Не знают про Лёньку,   зашивавшего дырочку мне на порвавшихся колготах, выращивавшего цыпляток, обожавшего котов. Не знают про про наши путешествия  на природу,  про песни соловья, когда он в кромешной тьме таскал меня слушать соловья, про наши  долгие вечера  в саду и неспешную болтовню до утра. Я часто его спрашивала: «Леня, посмотри как ярко светит луна». Он отвечал, смеясь: «Дурочка ты, Леночка,  это уже солнышко светит.  Рассвет, девочка, уже давно». Нам всегда было о чем говорить, мы так за всю жизнь и не успели друг другу надоесть.   Не знают про наши ожидания, как он с велосипедом ждал меня на остановке.

   Все теперь мне часто говорят:  так и запомнился он, мы его спрашиваем: «Чего  ты тут стоишь?» А он отвечает: «Ленку свою жду». Велосипед он любил больше машины. А потом вы идете, два старика взявшись за руки улыбаетесь и что-то щебечете друг другу, а мы аж завидуем. Знали бы они, как любовь такая досталась.  Эта спичка,  Ленька, вспыхивала без поджигания. И мне надо было тихо и уверенно  доказывать, терпеть порой  кучу унижений, притворяться,  пресмыкаться… Я, маленькая женщина, научусь пилить и косить, и сажать деревья, только бы он не перетруждался.    Тогда, в девяностые,  его мама скажет мне: «Лена, он тебе  не нужен - он плохой человек, ты еще с  ним хлебнёшь». Но.. мама в глубине души где-то надеялась на меня, что я вытяну его на ровную дорожку, ибо так и не сказала мне, а чем же он так плох… Эх, хитрая  мама… Я, конечно, хлебала, но эта его харизма меня добивала. Он и в скандалах был неповторим - горят глаза. И всегда я вспоминала в противовес его милого наивного мальчишку в минуты слабости - никто меня в моей жизни так не любил. Нет, он не клялся в любви но это отношение  это участие во всем по отношению ко мне оно просто покупало он был мастером влюблять в себя… Чего только стоила затопленная им печь.  Я прибегала вся озябшая, а он, обрадовавшись моему приходу, кричал: «Ленка, скорей», и тянул меня к грубке  печки, приговаривая: «Согрей, Леночка спинку и грудочку, и сунь ножки в духовочку»,  толкая и прижимая меня к горячей грубке печки. Мой Лешка никогда не клялся в дикой любви, но  просто был привязан ко мне невидимыми нитями, но такими крепкими, что было не разорвать никем и ничем. А уж я…. С дуру творила такие вещи, ради него шла на всякие подвиги - в пургу, в ливень иду, ползу, бегу, здоровая или больная, с температурой ли, в  лихорадке, я всегда все двадцать семь лет я знала  - он меня ждет. Лихие языки и представить себе не могут, на какие жертвы мы шли… Я могла говорить себе: он мне дороже мамы, давшей мне жизнь и столько вынесшей из-за меня.