Мертвая голова - [32]

– О, нет! Никогда! – вскрикнул Гофман, вспомнив одновременно и предсказание старого офицера, и просьбу Антонии. – Никогда не стану играть.

– Напрасно, с твоим везением в игре ты сорвешь банк.

– A Антония?! Антония!

– Мой милый, кто же ей скажет, что ты играл, что ты выиграл миллион? Кто ей скажет, что с этими деньгами ты позволил себе потешиться с прелестной танцовщицей? Поверь мне, когда ты вернешься в Мангейм с девятьюстами семьюдесятью пятью тысячами ливров, Антония не спросит у тебя, откуда ты взял свои сорок восемь тысяч пятьсот франков дохода и что ты сделал с недостающими двадцатью пятью тысячами франков. – Сказав эти слова, Вернер встал.

– Куда ты? – спросил у него Гофман.

– Иду навестить свою любовницу, актрису Французской комедии, которая удостаивает меня своих милостей. Я награждаю ее половиной своих барышей. Я ведь поэт, и мне близок театр драматический; ты музыкант, и выбор твой пал на Оперу. Желаю счастья в игре, милый друг! Кланяйся от меня мадемуазель Арсене. Не забудь номер дома: сто тринадцать. Прощай.

– О! – прошептал Гофман. – Ты уже сказал мне его, и я не забыл.

И он позволил своему другу Вернеру уйти, не позаботившись даже спросить его адрес.

Слова его друга стали для него, так сказать, материальны – они были рядом, сверкая перед его глазами, жужжа в уши. И действительно, где еще мог Гофман достать золото, как не в игре? Не найден ли единственно возможный путь к успеху в невозможном предприятии? И, боже, Вернер же говорил, что Гофман был уже наполовину неверен своей клятве! Так не все ли равно теперь? Может, пора уже изменить ей окончательно?! Потом, Вернер также сказал, что он может выиграть не двадцать пять тысяч ливров, а пятьдесят, сто тысяч. Существует, определенно, предел полям, рощам, даже самому морю, они имеют границы, но на зеленом сукне пределов нет.

Как счастлив он будет, с какой радостью и гордостью войдет к Арсене в этот самый будуар, из которого его так грубо вытолкали! Каким ужасным презрением он накажет эту женщину и ее любовника, когда вместо ответа на вопрос: «Что вам здесь надо?» – он, подобно новому Юпитеру{7}, прольет золотой дождь на эту новую Данаю.

И ведь все это было не игрой его воображения или фантасмагорическим явлением, а возможной реальностью! Все это могло бы сбыться. Шансы были равны и для победы, и для поражения, потому что, как уже известно, в игре Гофману везло.

О, этот сто тринадцатый номер! Как манило его это пламенеющее число, как сиял этот адский маяк, как влек его к этой манящей золотой пропасти, от падения в которую кружится голова. Больше часа Гофман боролся с самой губительной из страстей.

Потом, по истечении этого времени, чувствуя, что уже не в силах противостоять искушению, он бросил на стол пятнадцать су чаевых для официанта и бегом, не останавливаясь, достиг Цветочной набережной. Влетев в свою комнату, схватил последние триста талеров и, не дав себе времени подумать, сел в карету, крикнув:

– В Пале-Рояль!

Номер 113

Пале-Рояль в то время назывался Пале-Эгалите, или Дворцом Братства, а позже был переименован в Национальный дворец, потому что республиканцы первым делом меняли названия улиц и площадей, оставляя за собой право возвратить им прежние. Так вот, Пале-Рояль (мы говорим так, потому что нам он знаком под этим названием) был в то время совершенно другим, но это нисколько не умаляло ни его художественной ценности, ни оригинальности, особенно вечером, в тот час, когда туда прибыл Гофман.

Планировка дворца мало чем отличалась от нынешней, за исключением того, что галерея, называемая в наше время Орлеанской, была тогда двухъярусной деревянной постройкой, уступившей впоследствии место залу с шестью рядами дорических колонн, к тому же вместо лип в саду росли каштановые деревья и там, где теперь бассейн, находился цирк, огромное здание, окруженное решеткой, а пространство вокруг него было вымощено плитами.

Не подумайте, что этот цирк был театром. Нет, канатные плясуны и фокусники, выступавшие в Пале-Эгалите, отличались от английского акробата, господина Прайса, который за несколько лет до этого привел в восхищение всю Францию и стал примером для Мазюрье и Ориоля{8}.

Цирк был занят в это время «Друзьями истины»{9}, проводившими там свои заседания, которые могли посещать подписчики журнала «Железные уста». При наличии утреннего номера вечером им открывался доступ в это место наслаждений, и они могли слушать речи всех выступавших сотрудников журнала. А говорили те, в похвальном стремлении поддержать и правящих, и управляемых, о непредвзятости законов и о поисках по всему свету друга истины, какой бы национальности, цвета кожи, образа мыслей он ни был, и об этом открытии мечтали возвестить людям. Подул ветер, и что стало с именами, мнениями, тщеславием этих людей?

Однако цирк шумел в Пале-Эгалите, и доносившиеся оттуда крикливые возгласы вливались в общий большой концерт, начинавшийся каждый вечер в саду. Потому что, надо сказать, в эти дни ужасных бедствий Пале-Рояль стал центром, в котором жизнь, угнетаемая днем страшными муками и борьбой, вырывалась на свободу ночью, будто стараясь с последними глотками воздуха вырвать у неизбежной смерти еще и еще удовольствий, наслаждений. В то время как весь город был пустынен и погружен во мрак, когда грозные дозоры бродили, как дикие звери, в поисках какой бы то ни было добычи, когда во многих домах у каминов жители, лишившиеся друга или родственника, казненного или изгнанного, горестно перешептывались о своих опасениях и потерях, Пале-Рояль сверкал своими огнями, как злобный гений. Все его сто восемьдесят арок были ярко освещены; он выставлял посреди всеобщей нищеты своих потерянных женщин, осыпанных бриллиантами, набеленных и нарумяненных, почти обнаженных или облаченных в роскошные шелковые и бархатные платья, прогуливающихся под деревьями и в галереях в окружении бесстыдной роскоши.