Мертвая голова - [29]

Из гостиной они вошли в уборную, обитую кашемиром. В алькове стояла низенькая софа, подобная той, на которой господин Герин изобразил Дидону, внимавшую рассказу о приключениях Энея. Там Арсена приказала дожидаться ее.

– Теперь, молодой человек, – произнес доктор, – когда вас ввели в дом, соблюдайте все приличия. Вы понимаете, что, если официальный любовник застанет вас тут, вы погибли.

– О! – воскликнул Гофман. – Только бы мне ее увидеть, и…

Слова замерли на устах юноши, он застыл с пылающим взором, воздетыми к небу руками, вздымающейся грудью. Дверь, скрытая в стене, отворилась, и из-за повернувшегося зеркала появилась Арсена, как истинное божество храма, в котором она удостаивала чести принять своего обожателя. На ней был наряд Аспазии{1}, поражавший своей роскошью: пурпурный плащ, расшитый золотом, под ним – длинное белое платье с жемчужным поясом. Роскошные волосы девушки были украшены жемчугом, на ногах и руках позвякивали многочисленные браслеты, и среди всего этого великолепия выделялось странное украшение, с которым она не расставалась: та самая бархотка на шее шириной не более трети дюйма, застегнутая на бриллиантовую пряжку.

– Ах! Это вы, гражданин, беретесь написать мой портрет?! – воскликнула Арсена.

– Да, – прошептал Гофман, – да, сударыня, и господин доктор был так добр, что взял на себя труд рекомендовать меня.

Гофман оглянулся вокруг, надеясь услышать от своего спутника подтверждение этих слов, но доктор исчез.

– Где же он? – изумился смущенный Гофман. – Где же?..

– Кого вы ищете, о ком спрашиваете, гражданин?

– Но, сударыня, я ищу, я спрашиваю… я спрашиваю о докторе, который привел меня сюда.

– Зачем он вам, – спросила Арсена, – если вы уже здесь?

– Но, однако, доктор… – в смятении шептал юноша.

– Полно! – нетерпеливо прервала его Арсена. – Не станете же вы терять время на поиски доктора! Он занят своими делами, позаботимся же о наших.

– Сударыня, я жду ваших приказаний, – произнес, трепеща, художник.

– Итак, вы согласны написать мой портрет?

– Да, и я считаю себя счастливейшим из смертных, что был избран для этого дела. Только меня терзают опасения.

– Ну, теперь вы станете скромничать. Но если вам не удастся, я попробую найти другого. Он хочет иметь мой портрет. Я заметила, что вы смотрели на меня как человек, способный сохранить в памяти мой образ, и предпочла вас другим.

– Благодарю, сто раз благодарю! – вскрикнул Гофман, пожирая Арсену глазами. – О! Да, да, ваш образ врезался в мою память!

И юноша прижал руку к сердцу. Вдруг он побледнел и покачнулся.

– Что с вами? – спросила Арсена манящим голосом.

– Ничего, – ответил Гофман, – ничего… Начнем же!

Прижав руку к сердцу, он нащупал на груди медальон Антонии.

– Начнем, – подхватила Арсена. – Во-первых, он хочет меня видеть на портрете в другом костюме.

Это слово «он», произнесенное уже дважды, пронзало сердце художника, подобно одной из тех золотых шпилек, которые поддерживали прическу новоиспеченной Аспазии.

– В каком же костюме он хочет видеть вас на портрете? – спросил Гофман с заметной горечью.

– Эригоны{2}.

– Очень хорошо! Виноградные лозы вам прекрасно подойдут.

– Вы полагаете? – жеманно произнесла Арсена. – Я думаю, что шкура тигра меня также не обезобразит.

И она позвонила. Вошла горничная.

– Эвхариса{3}, – распорядилась Арсена, – принесите мне жезл, виноградные лозы и тигровую шкуру.

Потом, выдернув шпильки, поддерживавшие прическу, и тряхнув головой, Арсена исчезла в облаках черных волос, волнами спадавших на ее плечи и достигавших ковра на полу. Гофман испустил крик восторженного удивления.

– Хм! Что такое? – спросила Арсена.

– То, – прошептал Гофман, – что я еще не видывал подобных волос…

– Поэтому-то он и хочет, чтобы я показала всю их красоту: и мы выбрали наряд Эригоны, дозволяющий мне предстать с распущенными волосами.

В этот раз слова «он» и «мы» нанесли двойной удар сердцу юноши. Между тем мадемуазель Эвхариса принесла виноградные лозы, жезл и тигровую шкуру.

– Достаточно ли нам этого? – поинтересовалась Арсена.

– Да, да, мне кажется, – прошептал Гофман.

– Хорошо, – обратилась танцовщица к горничной, – оставьте нас. Войдете, когда я позвоню.

Эвхариса вышла, затворив за собой дверь.

– Теперь, гражданин, – сказала Арсена, – помогите мне убрать волосы так, чтобы я стала еще прекраснее. Это ваше дело, я полагаюсь на фантазию живописца.

– И вы правы! – воскликнул Гофман. – Боже мой! Боже мой! Как вы будете великолепны!

И, схватив виноградную лозу, он обвил ею голову Арсены с искусством творца, придающего всякой вещи особенное значение и особенный блеск; потом уверенно, но осторожно он взял кончиками пальцев эти длинные, источавшие аромат локоны, украсил их блестящую смоль гроздьями топазов, изумрудной зеленью и осенним пурпуром виноградной лозы. Как он и сказал, в его руках – руках поэта, живописца и влюбленного – танцовщица стала так прекрасна, что, взглянув в зеркало, она испустила довольный возглас.

– О, вы правы! – восхитилась Арсена. – Да, я прекрасна, прекрасна! Теперь продолжайте.

– Как! Что продолжать? – недоуменно спросил юноша.

– Мой туалет вакханки{4}.

Несчастный начинал понимать.