Мертвая голова - [26]

– Ах, боже мой! Так вот почему этот зал так мрачен сегодня! – вскрикнул Гофман. – Вот почему нет больше цветов, бриллиантов и драгоценностей. Вот почему вы сняли ваши бриллиантовые пряжки, перстни, вот почему при вас нет табакерки. Вот почему по обеим сторонам сцены вместо бюстов Аполлона и Терпсихоры стоят эти скверные пародии! Тьфу!

– Что вы такое говорите! – воскликнул доктор. – Где вы видели такой зал, что вы описываете? Когда вы видели на мне бриллиантовые пряжки и перстни? О какой табакерке вы толкуете? Где вы, наконец, встречали бюсты Аполлона и Терпсихоры? Вот уже два года прошло с тех пор, как цветы не цветут, как бриллианты превратились в ассигнации, а все драгоценные вещи расплавлены на жертвеннике отчизны. Что касается меня, то я, слава богу, никогда не носил других пряжек, кроме этих медных. У меня никогда не было другого кольца и другой табакерки. А если возвращаться к вопросу о бюстах Аполлона и Терпсихоры, то они, конечно же, были здесь прежде. Но друзья человечества разбили бюст Аполлона и заменили его своим наставником, Вольтером. Друзья народа разрушили бюст Терпсихоры, чтобы поставить на его месте свое божество – Марата.

– О! – воскликнул Гофман. – Это невозможно! Я говорю вам, что позавчера этот зал благоухал, пестрел цветами, ослепительными нарядами и утопал в блеске бриллиантов. Вместо этих площадных торговок в кафтанах и бродяг в простых куртках здесь сидели благородные дамы и господа. Я говорю вам, что на ваших ботинках были бриллиантовые пряжки, на пальцах – бриллиантовые перстни, а табакерку вашу украшала мертвая бриллиантовая голова. Говорю вам…

– А я, в свою очередь, хочу вам заметить, молодой человек, – произнес доктор, – что позавчера она была здесь, и ее присутствие преображало все вокруг. От одного ее дыхания вырастали розы, поблескивали бриллианты и драгоценности. Вы ее любите, юноша, вы смотрели на зал сквозь призму любви. Арсены тут больше нет, и ваше сердце мертво, в вашем взоре сквозит разочарование, и вы замечаете миткаль, ситец, толстое сукно, красные шапки, грязные руки и сальные волосы. Одним словом, вы видите свет таким, каков он есть.

– О боже мой! – вскрикнул Гофман, обхватив голову руками. – Неужели все так и есть и я настолько близок к сумасшествию?!

Кофейня

Гофман вышел из этого летаргического сна только тогда, когда почувствовал, что чья-то рука опустилась ему на плечо. Он поднял голову: вокруг было темно и тихо. Театр без огня казался остовом театра, полного жизни, который он видел прежде. Один сторож прохаживался по его рядам. Больше не было ни света люстр, ни оркестра, ни шума. Только чей-то голос шептал ему на ухо:

– Гражданин, гражданин, что вы здесь делаете? В Опере, конечно, иногда спят, но это не место для ночлега.

Гофман посмотрел в ту сторону, откуда доносился голос, и увидел маленькую старушку, дергавшую его за воротник сюртука.

Это была билетерша, которая, не зная намерений молодого человека, не хотела покидать зал, не выпроводив его.

Впрочем, пробудившись ото сна, Гофман не пытался сопротивляться. Он встал, тяжело вздохнув, и прошептал: «Арсена».

– Ах, да! Арсена, – повторила старушка. – Вы тоже влюблены в нее, как и все, молодой человек. Это большая потеря для Оперы, а особенно для нас, билетерш.

– Для вас? – переспросил Гофман, обрадовавшись в душе тому, что встретил хоть кого-то, с кем можно было поговорить о танцовщице. – Но почему? Что изменилось для вас с уходом Арсены?

– О, я вам объясню, это легко понять. На всех представлениях с ее участием зал был переполнен. Тогда начинали просить скамейки, стулья и табуреты, а в Опере за все платят деньги. Дополнительные сидячие места приносили нам маленький доход. Я говорю маленький, – прибавила старуха с хитрой улыбкой, – потому что, как вы сами понимаете, был и большой.

– Большой доход?

– Да. – И старушка подмигнула Гофману.

– А откуда же он брался?

– Его приносили те, кто пытался что-нибудь разузнать о ней, кто желал заполучить ее адрес или передать записку. Вы понимаете, что все это стоило денег: за рассказ о ней была одна цена, за ее адрес – другая, за письмецо – третья. Да, хорошие были времена! – И старушка вздохнула так же тяжело, как и Гофман в начале пересказанного нами разговора.

– Прежде вы брали на себя труд, – воскликнул юноша, – рассказывать любопытным разные подробности о ее жизни, называли ее адрес и передавали ей записки! Не сделаете ли вы то же самое и для меня?

– Увы, молодой человек, подробности, которые я могу сообщить вам теперь, будут для вас бесполезны. Никто не знает, где живет Арсена, и записка, которую вы для нее передадите, пропадет. Если вам угодно будет написать другой актрисе – госпоже Вестрис, мадемуазель Биготтини, мадемуазель…

– Благодарю вас, благодарю, я хотел знать только об одной мадемуазель Арсене.

Потом юноша вынул монету из кармана и дал ее старухе.

– Вот, – сказал он, – это за то, что ты потрудилась меня разбудить.

И, простившись с билетершей, он медленно побрел по бульвару, намереваясь идти той же дорогой, по которой шел позавчера, ведь его недавнее воодушевление, указавшее ему дорогу к Опере, иссякло. Душу его переполняли теперь совсем другие чувства, не те, что прежде, и это отражалось даже в его походке. В тот, другой, вечер он шел как человек, перед которым мелькнула надежда. И он погнался за ней, не задумываясь о том, что Бог даровал ей сильные и длинные крылья, для того чтобы смертные никогда не смогли ее настигнуть. Он бежал тогда с раскрытым ртом, из которого вырывалось жаркое дыхание, и распростертыми объятиями. На этот раз, напротив, походка его была медлительна, как у человека, напрасно кого-то преследовавшего и потерявшего его из виду, губы его были сжаты, лицо мрачно, руки безвольно повисли. В тот вечер он за пять минут добрался от площади Сен-Мартен до Монмартра, теперь же он преодолевал это расстояние более часа. Еще час юноша потратил на то, чтобы от Монмартра добраться до своей гостиницы. Он с головой ушел в свою печаль, и ему было все равно, вернется он домой рано или поздно, да и вернется ли вообще.