Мерлин. Моргана. Артур - [69]

«Это и есть мир, Мерлин, — подумал Артур. — Мир, который твой закон тщится преобразить, мир, где все подчинено насилию и страданию, все покупается и продается, где сильный наслаждается и властвует за счет слабого, считая это своим правом, тогда как последний жаждет получить такие же права, одновременно желая в отчаянии своем вовсе не существовать. Мир насилия, господства и подчинения. Старый мир — не потому, что он исчез, уступив место твоему, а потому, что он всегда был и всегда пребудет, пусть даже закон твой принудит его на время укрыться в подполье. Этот мир открыто торжествует в деяниях подонка и прячется, словно тайная опухоль, в душе праведника. И в моей тоже…»

Он сделал несколько шагов вперед. Кто-то крикнул:

— Король!

Все застыли на месте, и внезапно наступила тишина. Высокий, стройный, но вместе с тем могучий и совсем молодой воин с пригожим улыбчивым лицом, слегка зардевшимся от смущения, поднялся из-за стола, где угощал продажных девок, и двинулся навстречу Артуру. Этот шестнадцатилетний юноша, сын Лота Орканийского, павшего год назад на бадонских холмах во время великой битвы бриттов с саксонскими захватчиками, в первом же бою выказал столь необыкновенную доблесть и отвагу, что сразу занял место своего отца за Круглым Столом. По своей матери Моргаузе, старшей дочери Игрейны и единоутробной сестре Артура, он приходился королю племянником. Звали его Гавейн.

— Государь, — сказал он, — зачем ты пришел сюда? Разве ты не знаешь, что это самый веселый и самый гнусный лупанарий во всей твоей империи?

— Тот же вопрос я собирался задать тебе, — сказал Артур. — Я вошел, потому что узнал твой голос, вернее, твое ржание.

Гавейн расхохотался.

— Стало быть, в этой конюшне мне самое место. Ты знаешь, как в моем возрасте жаждут плотской утехи, которую дарят чресла, не прибегая к посредничеству слов. Прекрасные дамы при твоем дворе так деликатны и так неприступны с их тайными матримониальными планами. Огородившись правилами приличия и преуспев в риторических недомолвках, они тоже продаются, но обходятся гораздо дороже здешних дам, весьма доступных и, в сущности, великодушных. Короче говоря, твой двор наводит на меня тоску, и я прячусь на этом заднем дворе здорового беспутства, где мне недостает лишь одного человека — тебя, государь. Но раз уж ты по моей вине вляпался в эту грязь — бальзам души, воздействующий снизу, то я совершенно счастлив. И мне даже не нужно приветствовать тебя как гостя, ибо король всюду у себя дома.

Артур обратил взор к столу, где по-прежнему сидели подруги Гавейна — самые молодые, самые красивые и самые разряженные девицы заведения, которым поручалось обслуживать лишь знатных и богатых посетителей. Внезапно он вздрогнул всем телом. Одна из них, грациозно повернув голову, отчего по ее иссиня-черным волосам скользнул блик от лампы, пристально взглянула на него большими зелеными глазами. И в этом движении, волосах, взгляде — больше, чем в чертах, хотя и обольстительных, но походивших на грубый набросок с совершенной модели — он увидел отдаленное подобие, мгновенный отблеск не столько образа, сколько повадки Морганы. И эта неясная греза, еще более смутная в полусумраке, поразила его сильнее, чем полное и безупречное сходство. Он приблизился к ней. Она смотрела на него со страхом и обожанием.

— Ничего не говори, — сказал он, — ни единого слова. Отведи меня в спальню.

Под изумленными взглядами подруг и наполовину озадаченным, наполовину обрадованным взглядом Гавейна она поднялась и повела его за собой на второй этаж, в грязную комнатушку, где не было ничего, кроме ложа. Сорвав с нее платье, он овладел ею с яростью отчаяния и с таким свирепым желанием, что она, уже до глубины души потрясенная его красотой и мощной статью, получила истинное наслаждение. Артур же, едва испытав плотскую радость, почувствовал себя опустошенным, ибо вернулся к горькой и жестокой реальности. Нежно обняв женщину, он прижал ее к себе. И заплакал, как плакал некогда, увидев Моргану, вернувшуюся из первого изгнания после тринадцатилетней разлуки, тяжесть которой он ощущал каждое мгновение. Придя в себя, он отстранился от нее, снял с руки тяжелый золотой браслет, украшенный драгоценными камнями, и отдал ей. Она схватила подарок с недоуменным восторгом и пугливой жадностью, ибо за такую вещь можно было бы купить весь нижний город. Он вышел из комнаты и, спустившись в сопровождении женщины на первый этаж, в большую залу, направился к столу Гавейна. Наблюдавший за служанками громадный хозяин заведения увидел у женщины браслет и с алчным урчанием сорвал его с руки.

— Отдай ей это, — приказал Артур.

— Но, государь, все, что дарят девкам, принадлежит мне, ведь я несу расходы по их содержанию и плачу им жалованье. Таков закон моего дома.

— Ты думаешь, что закон твоего дома выше закона Логриса? Ты думаешь, что закон Мерлина и Круглого Стола не должен царить повсюду, пусть даже речь идет о лупанарии? Закон же гласит так: если эти женщины твои рабыни, ты не имеешь права торговать их телом. Если они свободны, тебе причитается лишь часть — малая часть — их доходов в уплату за кров и пищу. И ты не можешь отдавать им какие бы то ни было приказы, ибо ты не господин их, а всего лишь хозяин дома, где они нашли приют. Однако я заметил, войдя сюда, что ты ведешь себя иначе. Ты вне закона. Повелеваю тебе покинуть это место и изгоняю тебя из Логриса. Будь доволен, что избежал каторжных галер. Гавейн!