Мерлин. Моргана. Артур - [33]

— Невежество порождает страх, который порождает суеверие, — сказала Моргана. — Вот почему я жажду познания. Слова твои усилили желание, но также и страх. Ведь если познание открывает природу вещей, не открывая конечной цели или, хуже того, открывая, что цели не существует, то не порождает ли оно еще больший страх, чем невежество? Невежественный человек ищет спасения в суеверии. Но где искать спасения тому, кто овладел познанием, которое уничтожает надежду на спасение?

— В сомнении, — ответил Мерлин.

— Почему люди умирают, Мерлин?

Моргана сидела под деревом, рассеянно перебирая на земле собранные целебные травы. Их окружал густой полумрак. Через широкий проем в лесной чаще, отлого спускавшейся к берегу, видны были залитые ярким солнечным светом стены Кардуэла и дальше — глубокий залив, который отделял земли силуров от страны белгов, расширялся к западу, пока совсем не терялся в море, которое римляне именовали Ибернийским, а саксы — Ирландским.

— Почему люди умирают? — повторила Моргана. — Я еще так мала, но я все равно чувствую бег времени и смерть — так коротка жизнь.

— Конец одной жизни — это еще не конец времен, Моргана, а смерть одного человека — еще не смерть человечества.

— Но какое мне дело до того, что людской род бессмертен? — сказала она с гневом. — Ведь умру-то я, а не он. Ненавижу его. Человек — раб, смирившийся со своей судьбой, верящий, чтобы успокоить себя, всем тем глупостям относительно вечности, которые преподносят ему пустые мечтатели и лгуны. В весь этот вздор о загробной жизни, про рай или ад на небесах, под землей или я не знаю еще где, про этих смешных или надменных богов Греции или Египта, жестоких — финикийских или карфагенских, самоустранившегося — еврейского или же безумного — христианского. Шумное скопище богов, открывающих своим приверженцам лишь глупость, безумие или извращенный вкус своих создателей. Неужели ты думаешь, что меня, Моргану, радует, что я буду увековечена таким человеком, чье единственное бессмертие в его неизменной глупости? Конец одной жизни — для нее самой — конец всего сущего; смерть не может быть этими нелепыми сказками, она — ужас, холод и ночь.

— Нужно постараться при помощи разума и своих рук построить крепость — защиту от холода и ночи, дом в пустоте. Нужно строить без устали, сколько есть сил. Это безусловный долг каждого, кто получил в удел разум, воображение и предвидение. Если эта попытка родит глупость или безрассудство — нужды нет. Мы должны побороть страх. Это вопрос собственного достоинства. Бессмертие человеческого рода, которое ты презираешь, — не что иное, как бессмертие этого состояния духа. Именно в этом и состоит связь и преемственность отдельных людей, рождающихся и умирающих в одиночестве, которое так страшит тебя. Именно в этом — вечность, а не в бессмертии одного тела или одного разума, о неизменности и вечной жизни которых ты мечтаешь, — даже если это тело и разум, преисполненные гордыни и высокомерия, принадлежат самому прекрасному, самому умному и проницательному и самому непокорному маленькому человечку, какой когда-либо рождался под солнцем. И наверное, даже это чудо творения не сочтет для себя дерзкой мою просьбу проявить хотя бы немного достоинства, о котором я говорил.

Она улыбнулась и скорчила гримасу в ответ на этот строгий комплимент. Потом как будто снова погрузилась в размышления. И вдруг сказала:

— Я думала о том, как устроена Вселенная.

— По-видимому, ты считаешь Птолемея жалким образчиком человеческого рода, а его «Географию» и «Математическое построение»[5] — нагромождением ошибок и заблуждений?

— И да и нет. Я думаю, как и он, что Земля круглая, потому что линия горизонта отступает по мере того, как мы хотим ее достигнуть, и потому еще, что на сфере, даже на самой маленькой, дороги не имеют конца. Так что наш мир может быть бесконечно велик в наших глазах и под нашими ногами — и ничтожно мал для нашего разума. Таким он видится мне. Потому что я думаю, что не он является центром Вселенной — но Солнце.

— Как ты пришла к этому заключению?

— После наших бесед об астрономии. Думаю, что ты и сам разделяешь это мнение, потому что ты больше настаивал на противоречиях птолемеевской системы, чем на ее внешней связности, хотя ты и представил мне эту космологию, подкрепив ее философией Аристотеля, как вполне достойную веры, чтобы не испугать меня и не вселить ужас в мое сердце. Но я сама пришла к этому ужасу — путем умозаключений. Я полагаю, что все небесные тела — на разном расстоянии и с разной скоростью — вращаются вокруг Солнца, которое является неподвижным центром Вселенной, подобно тому как люди соединяются и движутся вокруг одного солнечного ядра, или центра притяжения, — каждый в зависимости от своих потребностей в движении, свете и тепле. И Земля, которую Птолемей считает центром Вселенной, не является исключением из общего правила и оказывается, таким образом, миром среди многих других миров.

Она привела доводы в подтверждение своих гелиоцентрических прозрений, вдохновленных такими же догадками Аристарха из Самоса, но отличных от них. Восхищенный Мерлин все же отметил про себя несколько ошибок, но ничего не сказал, решив дать ей возможность исправить их самой посредством наблюдений и расчетов. Моргана завершила свое рассуждение следующими словами: