Мерлин. Моргана. Артур - [11]

Кэй, раздраженный тем, как легко его побеждает ребенок, потерял всякое терпение и нанес боковой удар такой силы, что его противник, хотя и успел подставить меч, не сумел его отбить и сильно ушиб руку. Он не издал ни звука, но было видно, как трудно ему продолжать бой.

— Довольно, — сказал Эктор. — Кэй, ты опять злоупотребляешь своей силой; вспышка твоего уязвленного самолюбия доказывает лишь слабость твоего духа. Потому что ранний талант Артура — вместо того чтобы вдохновлять — унижает тебя и превращает честное соревнование в грубую и личную ссору. Уходи вон и не попадайся мне на глаза до вечера.

Кэй попросил прощения у Артура, который его с готовностью простил, и, пристыженный, ушел.

— Он не злой, — продолжал Эктор, обернувшись ко мне, — просто самолюбивый и порывистый.

— Не страшно, Эктор. И даже то, что ты называешь слабостью духа твоего сына, может оказаться полезным, если оно укрепляет дух Артура.

— Не всегда легко быть простым орудием, господин мой, как бы велика ни была цель. Я тоже отец, и Кэй иногда беспокоит меня. Быть может, ему будет дозволено получить хотя бы толику того учения, что так великодушно ты преподаешь Артуру?

— Кэй займет в Логрисе завидное положение, возможно, даже незаслуженно высокое. Однако даже по этой величайшей милости он не сможет получить королевского воспитания, и в еще меньшей степени, воспитания, данного этому королю. Это слишком тонкая алхимия, не терпящая присутствия инородных тел. В противном случае зачем бы я удалял Артура от двора? Ты говоришь, Эктор, что ты отец? Хорошо, я не мешаю тебе. К тому же ты мудр и добр — так воспитывай же своего сына и не беспокой меня. А теперь оставь нас одних.

После того как он ушел, Артур сказал мне с упреком:

— Эктор любит меня. И Кэй тоже, несмотря на свою вспыльчивость. Они для меня как отец и брат.

— Они только стражи твои, Артур. Утер и Игрейна — твои отец и мать по крови, а я — твой духовный отец. Такого рода разделение не ново в короткой истории Логриса и Уэльса. Привязанность Эктора, конечно же, нужна тебе, но не настолько, чтобы повлиять на твою судьбу.

— Для того ли ты отнял меня у моих родителей?

— Да, Артур. Ибо если хочешь владеть чьим-либо умом так, чтобы впоследствии он владел собой сам, нельзя воспитывать его посреди страстей. Твой отец — великий король, но в нем благородство неотделимо от жестокости, мудрость от безумия, расчет от безотчетного порыва — не мог же я взять какую-нибудь одну часть его, указав ее тебе в качестве образца, и отбросить, скрыв ее от тебя, другую, имеющую свое первобытное очарование. Поэтому-то он хотя и великий король, но не тот, что нужен для будущего мира, — в чем я как раз и вижу твое предназначение. Король деятельный и король-мечтатель — ибо праздная мечта бесплодна, а действие без мечты, сестры идеала, — бесцельно. Король, который возбудит страсти, но сам никогда им не поддастся, ибо в страстях есть покорность, а король подвластен лишь своей собственной воле. Но не чувствам. Любовь — наверное, самое благородное, что есть в человеке, само основание жизни и тайный смысл мира. Но как и все чувства, она недолговечна и непредсказуема. Правда не в чувстве, но в законе. И потому отныне и навеки назначение короля — блюсти закон.

— Я не уверен, что понимаю все это. Впрочем, если это моя судьба — я принимаю ее. Но моя мать, почему я разлучен с нею? Какая она, Мерлин? Можешь ли ты хотя бы описать мне ее?

Внезапно будущее Логриса и грядущее величие Круглого Стола словно померкло в моем сознании — передо мной сиротливо стоял маленький мальчик. И это взволновало меня, напомнив старинную боль, такой же бунт против Блэза и то, как — в возрасте Артура — я открыл для себя белый рай материнских рук.

— Каждый день она просит, чтобы я рассказал ей о тебе. Ты скоро ее увидишь. И будешь часто видеть. А теперь пойдем поохотимся, ты не против?

Он улыбался, весь озаренный внутренним светом. Среди детей человеческих я видел только одного ребенка, который превосходил его красотою: его единоутробную сестру Моргану.

— Почему люди умирают, Мерлин?

Моргана сидела под деревом, рассеянно перебирая на земле собранные целебные травы. Ее огромные зеленые глаза, блеск которых становился подчас невыносимым, были задумчивы и выражали зрелость ума, которая в соединении с глубокой печалью так странно сочеталась в этой маленькой семилетней девочке с нежностью и прелестью незакончившегося детства.

Нас окружал густой полумрак. Через широкий проем в лесной чаще, отлого спускавшейся к берегу, видны были залитые ярким солнечным светом стены Кардуэла и дальше — глубокий залив, который отделял земли силуров от страны белгов, расширялся к западу, пока совсем не терялся в Ирландском море.

— Почему люди умирают? — повторила Моргана. — Я еще так мала, но я все равно чувствую бег времени и смерть — так коротка жизнь.

— Конец одной жизни — это еще не конец времен, Моргана, а смерть одного человека — еще не смерть человечества.

— Но какое мне дело до того, что людской род бессмертен? — сказала она с гневом. — Ведь умру-то я, а не он. Ненавижу его. Человек — раб, смирившийся со своей судьбой, верящий, чтобы успокоить себя, всем тем глупостям относительно вечности, которые преподносят ему пустые мечтатели и лгуны. Во весь этот вздор о загробной жизни, про рай или ад на небесах, под землей или я не знаю еще где, про этих смешных или надменных богов Греции или Египта, жестоких — финикийских или карфагенских, самоустранившегося — еврейского или же безумного — христианского. Шумное скопище богов, открывающих своим приверженцам лишь глупость, безумие или извращенный вкус своих создателей. Неужели ты думаешь, что меня, Моргану, радует, что я буду увековечена таким человеком, чье единственное бессмертие в его неизменной глупости? Конец одной жизни — для нее самой — конец всего сущего; смерть не может быть этими нелепыми сказками, она — ужас, холод и ночь.