Мерлин - [18]

Я переломил стрелу пополам и подсунул обломки под пояс, в последний миг по наитию снял с плаща пряжку с волком и протянул сверток Элаку.

— Отнеси это в лагерь людям-большим.

Он взглянул на сверток, затем на разбитый внизу бивуак.

— Луг-Солнце встает, — сказал я. — Иди, пока люди-большие не проснулись.

Он быстро кивнул.

— Они меня не увидят. — С этими словами он слез с козырька и пропал. Через несколько секунд он уже мчался к костру. Тихо и незаметно, словно тень, Элак проник в спящий лагерь и с характерной для него бесшабашной отвагой ловко уложил сверток рядом с головой одного из спящих.

Он успел вовремя взобраться на козырек, и мы тут же тронулись к землянке. Мне стоило огромных усилий не обернуться.

Оставалось надеяться, что аккуратно сложенные и оставленные среди лагеря вещи дадут понять: я жив и знаю, где дружинники, но сам к ним прийти не могу. Все говорило за то, что мое послание прочтут неправильно, но я положился на Всевышнего и надеялся, что хуже не станет.

Что-то изменилось во мне в этот день. Пожертвовав одеждой, я как бы отринул мысль о побеге. И, интересное дело, на душе стало легче. Хотя порой накатывала тоска, я, кажется, тоже поверил, что попал в Племя Сокола не без какой-то цели. С этого дня я уже не мечтал убежать и постепенно смирился с пленом.

Больше я не видел дружинников, а когда костер на Самайн отгорел, племя откочевало к северу, на зимние пастбища. Мне казалось диким, что летом они живут на юге, зимой — на севере, но таков уж был их обычай.

Тогда я не знал, что в некоторых северных областях зимы помягче южных. Однако вскоре я убедился, что земли севернее Вала — не только продуваемые ветрами каменистые пустоши, как принято полагать. Есть здесь зеленые и уютные уголки, едва ли не лучшие в Британии. В один из них мы и въехали на мохнатых пони, гоня перед собой стадо маленьких жилистых овец.

Здешнее убежище мало отличалось от летнего, за тем исключением, что было и впрямь вырыто в холме. Кроме того, оно было гораздо больше, потому что в морозные дни сюда же загоняли овец и пони. Оно выходило в укромную лощину и на посторонний взгляд ничем не отличалось от обычных холмов. Здесь была трава для пони и овец, ручей, впадавший неподалеку в морской залив.

В убежище было темно и тепло. Пусть зимние ветры всю ночь завывали в камнях и расселинах, ища, куда бы запустить холодные пальцы, мы лежали у огня, закутавшись в меха и овчины, и слушали рассказы Герн-и-фейн о Старых днях, до того, как пришли люди-римляне с мечами, построили дороги и крепости, до того, как кровожадность погнала людей воевать друг с другом, и даже до того, как люди-большие поселились на Острове Могущественного.

— Слушайте, — говорила она, — я поведаю вам о временах до времен, когда мир был новым-преновым, притани ходили без помех, еды хватало всем, наши родители улыбались, любуясь своим ребенком-прибытком, Великий Снег сидел взаперти на севере и ничуть не тревожил первенцев Матери…

И она начинала сказание, и переливы ее голоса повторяли многовековую память народа, связывая слушателей с невообразимо далеким прошлым, оживавшим в словах старухи. Невозможно сказать, как давно возникло это предание, ибо для Обитателей холмов всякое время близко. То, что описывала Герн-и-фейн, могло случиться десять тысяч лет назад или вчера. Для них это было одно и то же.

Луна убыла и вновь прибыла, затем другая, и однажды поздно вечером пошел снег. Мы с Элаком и Ноло взяли собак и спустились в лощину, чтобы загнать овец. Мы уже собирали их в кучу, когда Ноло вскрикнул. Я обернулся. Он указывал в долину: сквозь снежный буран к нам приближались всадники.

Элак повел ладонью. Ноло положил стрелу на тетиву, пригнулся… и исчез. Он просто пропал, превратился в камень или кустик травы возле ручья. Я тоже пригнулся, как учили, гадая, удалось ли мне так же удачно слиться с землей. Собаки залаяли, Элак свистнул, и лай мигом оборвался.

Три всадника — обычного человеческого роста — ехали на тощих, заморенного вида клячах. Первый из них что-то сказал, Элак ответил, и начался разговор на ломаном языке Подземных жителей.

— Мы просим вас поколдовать, — кое-как объяснил всадник.

— Зачем? — спокойно спросил Элак.

— Умирает вторая жена нашего вождя. У нее лихорадка, она не ест. — Он с сомнением взглянул на Элака. — Придет ваша ведунья?

— Я спрошу. — Он пожал плечами и добавил: — Только вряд ли она захочет колдовать над женщиной-большой.

— Если она придет, наш вождь подарит ей четыре золотых браслета.

Элак презрительно нахмурился, словно говоря: «Эти безделицы для нас — все равно что конский навоз», однако я знал, что притани высоко ценят золото людей-больших и весьма им дорожат.

— Я спрошу, — повторил он. — А теперь уезжайте.

— Мы подождем.

— Нет. Уезжайте. — Элак не хотел, чтобы люди-большие узнали, в каком холме убежище.

— Нам вождь приказал! — воскликнул всадник.

Элак снова пожал плечами и отвернулся, делая вид, что будет сгонять овец. Всадники пошептались, и предводитель сказал:

— Когда? Когда ты ее спросишь?

— Когда люди-большие вернутся в свои дома.

Всадники развернули коней и унеслись прочь. Элак выждал, когда они исчезнут из виду, и сделал нам знак выбираться из укрытий. Ноло убрал стрелу обратно в колчан, мы сбили овец в кучу и погнали к убежищу. Другие уже завели под крышу коней, так что Элак направился прямиком к Герн.