Меридон, или Сны о другой жизни - [4]

Откуда оно оказалось у мамы, он не знал. Это тоже было ее приданое, и он продавал жемчужину за жемчужиной, пока не остался только этот шнурок. На одной золотой застежке было выгравировано имя «Джон», а на другой — «Селия». Он бы и их продал, если б осмелился.

— Ты имеешь право на него, — сказал он, с видимым нежеланием отдавая мне этот шнурок. — Мать всегда говорила, что это для тебя, а не для Данди. Давай я продам застежки, а тебе оставлю шнурок.

Я помню, как крепко мои грязные пальцы сжали полученное сокровище.

— Я оставлю себе все, — ответила я.

— Но я поделюсь с тобой вырученными за них деньгами, — уступил он. — Мне — шестьдесят пенсов, тебе — сорок.

— Нет, — отрезала я.

— Этого хватит, чтобы купить булку с сахаром.

Мой голодный желудок сжался, но я оставалась тверда.

— Нет, — повторила я. — Кто такие эти Джон и Селия?

— Не знаю. — Отец пожал плечами. — Должно быть, какие-то люди, которых знала твоя мать. Она всегда говорила, чтобы я отдал его тебе. А обещания, данные мертвым, надо исполнять. Она велела тебе беречь его и показать тем людям, которые станут тебя искать. Когда кто-нибудь спросит, кто ты.

— А кто я? — немедленно потребовала я ответа.

— Одна из двух образин, с которыми я должен нянчиться, пока не избавлюсь от них.

Его хорошее настроение улетучилось вместе с надеждой получить обратно золотые застежки.

Это время уже не за горами, думала я, посасывая стебелек травы. Наш разговор произошел довольно давно, но отец по-прежнему считал, что он с нами нянчится. Он не замечал, что Данди практически кормит нас. Что без меня он не смог бы объезжать тех лошадей, которых он готовил на продажу. Он был отъявленным эгоистом, и притом очень глупым.

Я предчувствовала, что Данди кончит на панели. Это светилось в ее бесстыжих черных глазах. Если бы мы жили в настоящей цыганской семье, ее бы рано выдали замуж и муж и дети удержали бы ее. А здесь с нами никого не было. Отцу было безразлично, что с нами будет. Займа только хохотала, говоря, что к шестнадцати годам Данди уже попадет на улицу. Но я поклялась, что этого никогда не случится. И уберегу ее я.

Плохо, что это совсем не пугало Данди. Она была тщеславная и привязчивая. Она думала, что это означает хорошие наряды, танцы, внимание мужчин. Она прямо не могла дождаться, когда вырастет, и всякий раз, когда мы переодевались или купались, она допытывалась у меня, не стала ли ее грудь больше и привлекательнее. Данди смотрела на жизнь смеющимися ленивыми глазами и не ждала от нее ничего дурного. А я, которая встречала проституток в Саутгемптоне и в Портсмуте и замечала страшные язвы на губах и пустоту во взглядах, — я скорей предпочла бы видеть Данди воровкой и попрошайкой, какой она сейчас была, чем проституткой.

— Ты так говоришь, потому что не переносишь, чтобы к тебе прикасались, — лениво говорила мне Данди, пока наш фургон медленно катился по дороге в Солсбери на ярмарку. — Ты такая же, как твои дикие пони. Я единственный человек, которого ты можешь выносить рядом с собой, и даже мне ты не позволяешь заплетать твои волосы.

— Мне это не нравится, — объяснила я. — Я терпеть не могу, когда отец сажает меня на колени, если он пьян. Или когда ребенок Займы трогает меня. Меня начинает бить дрожь. И я ненавижу быть в толпе. Я люблю, когда рядом никого нет.

— А я как кошка, — призналась Данди. — Я люблю, когда меня гладят. Я даже против отца не возражаю. Прошлой ночью он дал мне полпенни.

— А мне он никогда ничего не дает, — с раздражением пожаловалась я. — Хоть без меня он никогда бы не продал эту лошадь.

— Как ты думаешь, этот пони сбросит дочку фермера? — со смешком в голосе поинтересовалась Данди.

— Похоже на то, — безразлично ответила я. — Если бы папаша не был идиотом, он бы увидел, что я едва справляюсь с лошадью, и то только потому, что она чертовски устала.

— Будем надеяться, что будущая хозяйка лошади отличный наездник, — сказала Данди.

Мы немного помолчали. В тишине фургона, который еле тащился по грязной дороге, слышно было бормотание отца, разучивающего карточные фокусы, и похрапывание Займы, улегшейся рядом со своим ребенком.

— Может, он даст нам пенни на подарки, — предположила я без особой надежды.

— Я дам тебе пенни, — просияла Данди. — Я стащу для нас шестипенсовик, и мы с тобой сбежим на всю ночь — накупим себе сластей и погуляем на ярмарке.

Я улыбнулась ей в предвкушении этого рая и отвернулась к стене. Фургон все катил и катил вперед, покачиваясь на рытвинах и ухабах дороги, ведущей к Солсбери. И у меня не было другого дела, как только дремать и мечтать о Вайде и придумывать способы, как нам с Данди спастись от отца.

ГЛАВА 2

Это было долгое, выматывающее душу путешествие по долине реки Эйвон, вниз к Солсбери, вдоль влажных полей и пастбищ с круторогими коричневыми коровами, стоящими по колено в мокрой траве. Мы проехали через Фортинбридж, где маленькие дети долго бежали за нашим фургоном, свистя нам вслед и бросая в нас камнями.

— Поди-ка сюда, — позвал меня однажды отец, сидевший у стола и тасовавший карты. — Смотри. — Он привязал поводья к краю фургона и стал опять тасовать карты, подрезая и вновь смешивая их. — Заметила что-нибудь? — требовательно спросил он.