Мерфи - [24]

Что же касается его возможной деятельности, то у Мерфи не могло не возникнуть ощущения, что звезды, определяющие его судьбу, несколько перестарались – указав на посредника, можно уже было не давать дальнейших уточнений и инструкций. Если разобраться по существу, то это самое зарабатывание на жизнь представляет собой не что иное, как проституирование себя и обогащение и так лопающихся от денег толстосумов, этих тиранов, этих пиявок, обеспечение их женщинами и создание им условий для размножения!

Складывается такое впечатление, что существовала некая дисгармония между двумя линиями поведения, которым Мерфи мог следовать, по крайней мере, хоть с какой-то долей уверенности. Ну что ж, тем хуже для него…

Силия заявила, что если он в ближайшее же время не найдет себе какого-нибудь занятия, приносящего заработок, она вынуждена будет вернуться к своему занятию, и хотя она не сказала, к какому именно, Мерфи прекрасно знал, к какому. И музыка жизни смолкнет…

Автор с большим тщанием выстраивал эту фразу, дабы не дать возможность гнусным цензорам совершить свое пакостное дело и заменить авторское выражение каким-нибудь выхолощенным своим.[84]

Подгоняемый мыслью о том, что он может потерять Силию (пусть и в несколько ограниченном смысле, на вечернее и ночное время – Силия дала ему клятвенное обещание, что «не оставит его совсем»), Мерфи отправился устраиваться на работу в бакалейную лавку, в основном продававшую свечи, расположенную на Гостиничной улице. Стоя в лавке и нервно теребя пальцами свой лимонно-желтый галстук-бабочку, он предложил свои услуги в качестве толкового, исполнительного и поворотливого «мальчика на побегушках». Пожалуй, впервые в жизни Мерфи просил о приеме на работу, оговаривая конкретно, чем он мог бы заняться. Ранее он удовлетворялся просто тем, что толкался на «невольничьих рынках» – так он и многие другие называли конторы по устройству на работу, – выбирая наиболее посещаемые, становился в надменные позы и ждал, неизвестно чего, либо же шлялся по всяким агентствам, выспрашивая, что ему могут предложить. Своего рода бродячая собачья жизнь, правда, без собачьих преимуществ в виде бросаемых костей и объедков.

Бакалейщики, и продавцы, и изготовители свечей повыскакивали из-за прилавков и гурьбой прискакали поглядеть на исполнительного «мальчика на побегушках».

– Етот исполнительный? – прогундосил главный бакалейщик. – Ни хрена на исполнительного не похож.

– И никакой он не мальчик, – ехидно вставил бакалейщиков первый подручный, служивший для главного бакалейщика вроде как отхожим местом для излияния гнева, раздражения и прочих эмоциональных выделений. – Нет, поглядите на него, как по мне, на мальчика аж никак не тянет.

– Да он вроде как и не человек вовсе, как на мой взгляд, – добавил еще один из тех, на кого тоже изливал словесные помои главный бакалейщик. – Пугало просто.

Мерфи, и раньше не раз встречавшийся с таким отношением к своей особе, в котором смешивались презрение, насмешка и даже отвращение и ненависть, не сделал тяжкой ошибки и даже не попытался каким-нибудь образом смягчить такое отношение к себе. Иногда ему высказывали то, что о нем думали, более откровенно и резко, иногда помягче. Хотя формы выражения менялись, но содержание, вполне соответствующее одной мозговой извилине бакалейщика и иже с ним, оставалось всегда одним и тем же – в переложении на более изысканный язык это звучало бы так: «Ты никчемное, ничтожное и иррациональное создание».

Мерфи вышел из лавки и огляделся, ища глазами скамейку или что-нибудь еще, на что можно было бы присесть. Но ничего такого он не обнаружил. К югу от Королевской Бесплатной Больницы когда-то располагался небольшой скверик, но теперь большая часть его пребывала погребенной под неостановимо разрастающейся злокачественной городской тканью, именуемой домами с дешевыми квартирами, а остальная часть оказалась отданной во власть мусорников и гадких бактерий.

В тот момент Мерфи охотно бы променял уготованное ему, как он надеялся, на неопределенный срок место в Передней Чистилища на пять минут в своем кресле-качалке; в обмен на пребывание в состоянии зародыша, вернувшегося в лоно, он отказался бы даже от пребывания с подветренной стороны Скалы Белаква, от созерцания на рассвете камышей, трепещущих в эстральном[85] свете у воды, и солнца, заливающего по мере восхождения своим сиянием мир, неподверженный искуплению до тех пор, пока он, Мерфи, не завершит круг своих мечтаний, уходящих ко временам еще нерожденного дитяти, охватывающих период от момента зачатия – сперматозоидной вольности – до распада в печи крематория. Он питал столь высокие надежды на возможность пережить некие особые ощущения post mortem,[86] столь явственно он представлял себе их суть, что он и в самом деле надеялся испытать их, прожив предварительно весьма длинную жизнь… А потом, после жизни, перед тем, как с великими трудами ему придется взбираться по исключительно крутому склону к высотам Рая, у него будет предостаточно времени на мечтания, на созерцания зорь, оживляющих потусторонние небеса с их собственными зодиакальными знаками… И с Божьей помощью ни один из этих гадких бакалейщиков своими проклятиями не сократит ему пребывания в счастливых сферах!