Мераб Мамардашвили: топология мысли - [66]
М. Пруст был против этого чистого (пустого и пошлого) артистизма, против его искуса. Идея чистого искусства у Пруста и М. К. состоит в прямо обратном – не в мимолетной одарённости поэта, выдающего экспромтом стихи на горá, а в труде души. Роман выделывается трудом души, долго и трудно. В этой работе надо обладать тончайшей чувствительностью (истинным артистизмом), обращенной на душевную работу по выделке и наращиванию душевного организма, связанного с поиском ответов на базовые вопросы – где я? зачем я? какое место занимаю я в мире?
В ситуациях дезориентации, блуждания по тропинкам и поиска выхода на большую дорогу, в ситуации переплетения тропинок, в которых оформляются разные узлы, застойники, тромбы, в которых мы застреваем, в таких ситуациях и нужна работа по распутыванию узлов, работа произведения, имеющего сверхчувственную реальность. Просто самим желанием мы не выйдем на большую дорогу, не выпутаемся из застойника. «Жить-изжить», вытягивая себя из застревания в вещах и мирах, убивающих нас, – такое возможно посредством работы произведения. Но это возможно, если мы строим его, строим свой философский или литературный текст как произведение, высвобождающее нас, помогающее преодолевать и изживать личностные и социальны закупорки.
«Человек – свет в ночи: вспыхивает утром, угаснув вечером. Он вспыхивает к жизни, умерев, словно как вспыхивает к бодрствованию, уснув».
Гераклит. Фрагменты 1989: 216.
Парадокс состоит в том, что именно мы, живущие и грешившие, только и можем спастись и выйти из губящих нас вещей. Не жившие, не совершавшие поступки, вообще никуда не попадают, даже в ад, ссылается М. К. на Данте, и «именно потому, что мы жили, мы и умираем, и вот там, где опасность – там и спасение» [ПТП 2014: 494]. В каком-то смысле здесь слышится древний Гераклит, которого перефразирует М. К.: смертью жить и жизнью умирать [ПТП 2014: 493].
Пруст, Арто, и Маркс, замечает М. К. показали идею «полного или тотального человека», преодолевающего эту закупорку, поскольку он способен практиковать максимально полный спектр отношений (тот самый «ансамбль общественных отношений»)[109].
Имеет место быть…
В качестве небольшого комментария, прежде чем мы перейдем к следующей лекции. На курсе недельный перерыв. Выше я сослался на В. Маяцкого, задавшего вопрос, который ему задал А. М. Пятигорский – «о месте, из которого я думаю» [Маяцкий 2002].
Автор весьма начитан, знает много языков. Но это многознание при отсутствии позиции ему несколько мешает быть ясным и точным, мешает в главном – в ответе на заданный вопрос: как отвечать на вопрос, из какого места я думаю? Обилие ассоциаций и ссылок не порождает мысль. Два десятка страниц, потраченных на размышления о месте мысли, породили некоторые интересные связки и сцепки, но от ответа автор уклонился. Наверное, именно потому, что собственное место, точнее, событие мысли, случающееся однажды, и рождающее место, это событие не случилось.
Но хорошие аллюзии автор наметил. Например, он вспомнил то, что Игнатий Лойола в своих духовных упражнениях и методике, регламентирующей молитвенную практику, заметил важное правило создания места для молитвы (locum orationis). Таковым местом может быть не обязательно храм (священное место), святилище, и не обязательно собрание верующих (церковь), но обязательно подготовленное и новое, чистое место. Это место встречи с Богом всякий раз создаётся заново. Молиться каждый раз приходится заново и по-своему и каждый раз как будто с нового места, сначала. Место молитвы – место начала, другого, нового[110]. Это место должно быть подготовлено, расчищено.
Для верующего поиск чувства своей уместности связан с поиском связи с Богом. И потому местом может быть любая географическая точка, город, роща, сквер (Гефсиманский сад), но важно то, что прежде всего ты сам ищешь свою уместность. Маяцкий приводит слова последователя св. Игнатия, который так и заметил, что одни ищут особые места и едут в Иерусалим, ища своего Бога, другие ищут в близлежащем храме или любом другом святом месте, третьи ищут это место просто в себе, в своем сердце или в своей голове. И способов поиска мест будет столько, сколько будет голов[111].
Вообще-то Лойола говорил о месте для молитвы, не для мысли, но с этим связано и требование к «ноотопии» (созданию места мысли), как и то, что известно как практика иеоротопии, создание священных мест.
Ведь как в практике иеротопии человек ищет места встречи с Богом, со священным, выходя из профанного мира, пытаясь соприкоснуться с миром сакральным, так и в случае с ноотопией человек пытается, если он явился в этот мир, найти своё осмысленное место. Здесь снова звучит выше обозначенная тема М. К.: тема готовности мира, в котором уже всё поставлено на свои места, а тебе новенькому места в нём пока нет, и тебе предстоит его ещё занять, точнее, создать, через попытку помыслить, то есть создать своё место мысли. В этой попытке ты действуешь примерно также: ты попадаешь в мир как бы немыслия, мир, в котором твоей мысли ещё не было и быть не могло. Ты являешься в мир, будучи вообще никто, как вещь среди вещей. И среди начерченных, детерминированных и узаконенных, устоявшихся вещей тебе еще предстоит создать то, чего не было. А это возможно лишь на границах, в щелях, расщелинах, складках, краях и проч. то есть там, где ещё гуляет ветер, на пустырях, неосвоенных пространствах.
Новая книга В. К. Шохина, известного российского индолога и философа религии, одного из ведущих отечественных специалистов в области философии религии, может рассматриваться как завершающая часть трилогии по философской теологии (предыдущие монографии: «Философская теология: дизайнерские фасеты». М., 2016 и «Философская теология: канон и вариативность». СПб., 2018). На сей раз читатель имеет в руках собрание эссеистических текстов, распределяемых по нескольким разделам. В раздел «Методологика» вошли тексты, посвященные соотношению философской теологии с другими форматами рациональной теологии (аналитическая философия религии, естественная теология, фундаментальная теология) и осмыслению границ компетенций разума в христианской вере.
После распада Советского Союза страны бывшего социалистического лагеря вступили в новую историческую эпоху. Эйфория от краха тоталитарных режимов побудила исследователей 1990-х годов описывать будущую траекторию развития этих стран в терминах либеральной демократии, но вскоре выяснилось, что политическая реальность не оправдала всеобщих надежд на ускоренную демократизацию региона. Ситуация транзита породила режимы, которые невозможно однозначно категоризировать с помощью традиционного либерального дискурса.
Серия «Фигуры Философии» – это библиотека интеллектуальной литературы, где представлены наиболее значимые мыслители XX–XXI веков, оказавшие колоссальное влияние на различные дискурсы современности. Книги серии – способ освоиться и сориентироваться в актуальном интеллектуальном пространстве. Неподражаемый Славой Жижек устраивает читателю захватывающее путешествие по Событию – одному из центральных концептов современной философии. Эта книга Жижека, как и всегда, полна всевозможных культурных отсылок, в том числе к современному кинематографу, пестрит фирменными анекдотами на грани – или за гранью – приличия, погружена в историко-философский конекст и – при всей легкости изложения – глубока и проницательна.В формате a4.pdf сохранен издательский макет.
Василий Васильевич Розанов (1856-1919), самый парадоксальный, бездонный и неожиданный русский мыслитель и литератор. Он широко известен как писатель, автор статей о судьбах России, о крупнейших русских философах, деятелях культуры. В настоящем сборнике представлены наиболее значительные его работы о Ф. Достоевском, К. Леонтьеве, Вл. Соловьеве, Н. Бердяеве, П. Флоренском и других русских мыслителях, их религиозно-философских, социальных и эстетических воззрениях.
Перед вами первая книга на русском языке, специально посвященная теме научно-философского осмысления терроризма смертников — одной из загадочных форм современного экстремизма. На основе аналитического обзора ключевых социологических и политологических теорий, сложившихся на Западе, и критики западной научной методологии предлагаются новые пути осмысления этого феномена (в контексте радикального ислама), в котором обнаруживаются некоторые метафизические и социокультурные причины цивилизационного порядка.
Энди Мерифилд вдыхает новую жизнь в марксистскую теорию. Книга представляет марксизм, выходящий за рамки дебатов о классе, роли государства и диктатуре пролетариата. Избегая формалистской критики, Мерифилд выступает за пересмотр марксизма и его потенциала, применяя к марксистскому мышлению ранее неисследованные подходы. Это позволяет открыть новые – жизненно важные – пути развития политического активизма и дебатов. Читателю открывается марксизм XXI века, который впечатляет новыми возможностями для политической деятельности.