Меня зовут Женщина - [55]

— Охотно, — отвечает Эрнандес. — Я была несправедлива к антропософам, это движение действительно таит в себе чудеса.

Когда концерт кончается, на наших смотреть страшно, они с утра бегали в деловом исступлении, а фричики двое суток мариновались в поезде, у них гиподинамия и самое начало разгула.

— Сейчас мы пойдем к Мавзолею и будем фотографироваться на фоне Ленина, — сообщает Уго, обвешанный рюкзаками, компьютером и велосипедом.

— Нет, — отвечаю я жестко, — сейчас мы пойдем домой и упадем спать, иначе я умру.

И интеллигентный Джулиан поддерживает мое предложение.

— Друзья, — говорю я им в кухне, — в этом доме в данный момент нет мужчины, поэтому не работает кран на кухне, свет в ванной и стиральная машина. И хоть я — феминистка, самец с плоскогубцами кажется мне не худшим изобретением человечества.

— О! — кричат они радостно. — Сейчас мы все починим! — и ломают все до основания.

И когда, объяснив мне, что русские краны, выключатели и стиральные машины какие-то странные, они ложатся спать, я стираю до шести утра руками, как Золушка, потому что первый день дали горячую воду и в чем-то же я должна поехать в караван.

В десять утра я стою на сцене ДК МГУ с микрофоном и думаю, как бы не свалиться и не перепутать, «кто кому Вася». Около меня Урс, Клер Нигли из Парижа, ленинградский драматург Саша Железцов, англичанин Саймон, вызвавшийся переводить на английский, и переводчица Лена Бурмистрова для немецкой части зала. Я вещаю что-то дежурно-пышное про идею евразийства, про материк без берлинских стен и железных занавесов, Лена Бурмистрова бойко переводит это на немецкий, и германоговорящая часть зала дежурно аплодирует. Пауза. Все вопросительно смотрят на Саймона. Саймон бледнеет и наклоняется к моему уху.

— Я ничего не понял, что ты сказала. Я перевожу антропософскую литературу. Я перевел книгу Сергея Прокофьева. Повтори мне на ухо все, что ты сказала, только медленно, — говорит он.

— Саймон, дорогой, мы на сцене. Я не могу повторить, я уже забыла, я не выспалась, и у меня плохо работает голова. Скажи им сам что-нибудь многозначительное от моего имени, только побыстрей, — прошу я.

— Как я могу говорить от твоего имени? — возмущается Саймон. — Ведь я не знаком с кругом твоих идей.

— Тогда говори от своего имени, только быстрее, умоляю, быстрее!

— Хорошо. Я буду говорить об антропософии.

— О чем угодно, — и я впихиваю ему в руки микрофон.

— Нет, я должен обдумать, — останавливается Саймон и возвращает микрофон.

Русскоязычная часть зала хохочет, потому что микрофон очень чувствительный и все слышно, остальные окаменев, наблюдают за нами.

Я понимаю, что кредит доверия исчерпан, и злобно объявляю:

— Профессор Саймон Смит хочет сказать несколько слов от лица английской части Каравана культуры.

— Профессор Саймон Смит хочет сказать несколько слов от лица английской части Каравана культуры, — бодро переводит Лена Бурмистрова, и германоговорящая часть публики снова аплодирует.

— О нет, — кричит Саймон, — я должен еще подумать!

— Профессор Саймон Смит хочет сказать... — говорю я и леплю очередной текст о загадочной русской душе и феномене русской интеллигенции.

— Профессор Саймон Смит хочет сказать... — переводит Лена, и германоговорящая часть снова аплодирует.

— Президент каравана Урс Польман, — объявляю я. — Я прошу человека, способного немедленно помочь с английским переводом, подняться на сцену.

— Президент каравана Урс Польман. Я прошу человека, способного помочь... — дублирует Лена Бурмистрова, германоговорящие хлопают, англоговорящие уже созрели для взрыва, а на сцену никто не поднимается.

Урс долго, торжественно и нудно пересказывает то, что напечатано во всех афишах и листовках, германоговорящая часть жидко аплодирует.

— Перед вами выступит Клер Нигли из Парижа, — объявляю я. — Лена, умоли ее говорить по-английски!

— Я уже пыталась, она не желает! Франкоговорящая часть зала оживляется, потому что Клер сопровождает монолог экспансивной пластикой, а потом, резко повернувшись, бросается на меня с пылкими лобзаньями. Поскольку из ее выступления я понимаю только словосочетание «русская идея», я догадываюсь, что в моем лице и теле она тискает русскую идею.

— Лена, у меня вся морда в помаде? — спрашиваю я.

— Вся, — отвечает честная Бурмистрова. — Сотри хоть с носа.

— Почему нет английского перевода? — раздается тихий голос из второго ряда. И его ядовитое «уай» подхватывает ползала.

— Я хочу представить русского драматурга и борца за права человека Александра Железцова, — говорю я. — Саймон, если ты сейчас не выступишь, то поезд никуда не поедет, — угрожаю я. И тогда доверчивый и щепетильный Саймон, вслед за Сашей Железцовым, начинает говорить по-английски такую тягомотину, что англоговорящая часть зала немедленно засыпает, Лена не может перевести это на немецкий в ответ на обиженное «варум» немедленно возмущенной германоговорящей части. Слава богу, что их сменяют музыканты, однако проблема перевода примерно в этом виде и сохраняется до конца каравана, видимо, символизируя «социальную скульптуру как образ будущего сотрудничества многих этнических и религиозных групп».