Меня зовут Женщина - [53]

И, содрогаясь, мы ждем, когда приедет еще триста человек, потому что с ними ведь тоже надо что-то делать. Правда, у нас есть право навербовать с собой в поезд некоторое количество русских и заставить их отработать в Москве 3500 марок, которые стоит эта поездка. Но ведь, как говорил Достоевский про «русскую совесть, раздвинутую до такой роковой безбрежности, от которой... ну, чего еще можно ожидать, как вы думаете?» Конечно, дело вытягивают самые родные, остальные садятся в поезд с бесстыжей рожей и массой претензий.

...А все-таки триста иностранцев! Неужели как-то провернем? Эти, с рабочей недели, уже ручные, но их совсем мало, человек двадцать. Мой Йохан, несмотря на свое баронство, моет посуду холодной водой, потому как горячая отключена, ходит по дому тихо, как мышка, стесняется без меня открыть холодильник и трепетно извиняется на трех языках перед соседкой по этажу, крутой алкашкой, пытающейся вытащить из него деньги на опохмел. Мы общаемся на смеси немецкого, английского, глаз и передвигаемого словаря, называя это языком достроенной вавилонской башни. Йохан — профессор скульптуры в антропософской школе искусств и совершенный фанат.

— Скажи, почему ты считаешь, что антропософия имеет такое колоссальное превосходство над остальными гуманистическими движениями? — провоцирую я.

— Чтобы убедить тебя, я должен выучить русский и приехать еще раз, — отвечает Йохан на полном серьезе.

— Может быть, я пойму это в караване?

— О нет! Боюсь, что это будет не караван культуры, а караван секса.

— А разве секс противоречит антропософским идеям? Вот ты лепишь свои кости и находишь в них абсолютную гармонию! — Действительно, на всех фото его скульптур увеличенные до гигантских размеров разные там берцовые и позвонки из камня и бронзы, валяющиеся на площадях и лужайках. — Неужели отдельная кость гармоничней влюбленной пары?

— Это трудный вопрос. Штайнер не отвечал на него впрямую. Но я приехал не для того, чтобы пропагандировать сексуальную революцию. Я приехал, чтобы передать русским свой духовный опыт.

— Йохан, немецкое миссионерство в России сегодня еще обречено на провал. Наши отцы воевали совсем недавно.

— Да, Маша. Я несу с собой по жизни вину перед этой страной. Поэтому мне так важно было приехать. Мой отец был математиком. Он рассчитывал траектории полета снарядов. Он ездил в командировки на поля сражений, а когда возвращался, то впадал в депрессию. Он никогда не поддерживал разговоров об этой войне. Ему было стыдно. А что делал твой отец во время войны?

— Мой отец был военным журналистом, сочинял листовки, а после победы организовывал в Берлине первое русское издательство. Тебе налить еще чаю?

— Налей. Скажи, а почему ты, феминистка, подаешь мне еду, убираешь тарелки, оказываешь за столом знаки внимания?

Потому что ты гость и нам обоим это приятно. Потому что для меня феминизм состоит не в том, чтобы спускаться в шахту и нести тяжелую сумку, а в приоритете ценностей. В том, что женская система ценностей сегодня на порядок выше мужской, в том, что женский способ освоения действительности гармоничней мужского. В том, что мужская игра «война» — это зло, а женекая игра «выращивание цветов» — это добро. В том, что мужская цивилизация завела человечество в тупик...

— Тогда я тоже феминист. И все антропософы тоже феминисты!...

И вот они приезжают, и мы мчимся на Белорусский вокзал. А еще не готовы эмблемы в форме сердец, не укомплектованы списки людей, разбирающих «фричиков» и «фрицовок» (так ласково именуем мы их от производного Фриц, независимо от страны проживания). Фирма «Лерне Идее» должна забрать всех с вокзала и отвезти для оформления в гостинице тех, кто, несмотря на демократизм антропософии, все же не решился на жизнь в частных квартирах.

Актеры, ангажированные на шоу по поводу встречи поезда (голландская Анита, обещавшая в буденовке и шинели изображать Анку-пулеметчицу; вездесущий Ричард с трубой из Страсбурга; русский переводчик, ряженный под Чапаева, и нанятый за деньги лютнист с Арбата), дружно не являются. Театральность встречи отрабатывают только два «голубых» артиста из Амстердама, которые, обнявшись, скачут по перрону, вопя: «Вир фарен караван! Вир фарен караван!», шокируя публику, не подозревающую о фундаментальности мероприятия.

И поезд останавливается... И тепленькие, веселенькие, в шортах и панамках, с хвостами и выбритыми головами, обвешанные скрипками в футлярах и кинокамерами, с многоэтажными рюкзаками и западными улыбками: «я вас всех люблю, а себя особенно», они рассыпаются по перрону, как пестрые бусы с лопнувшей нитки. И наши энтузиасты носятся среди них, выкрикивая фамилии своих отквартированных, и все тонет в вокзальном грохоте, и только натренированные молодчики из «Лерне Идее» с мощными глотками и подбородками с помощью полицейских мегафонов сгоняют всех в автобусы, сортируя на приватных и отельных. Я нахожу одного своего приватного, белокурого красавца Уго с прохиндейской улыбкой, компьютером и велосипедом.

— Скажи, у тебя есть сейф? — спрашивает он.

— Зачем тебе сейф?

— Там будет стоять мой компьютер. Ведь в России все воруют.