Меня зовут Женщина - [35]

В Англии все время говорят о погоде. Ее заклинают, как злого духа. Она глумливо меняется каждые пять минут. Житель нашего глобального материка чувствует себя одураченным в островной энергетике: солнце, дождь, снег, град, ураганный ветер и тут же опять солнце. Переодеваться надо каждые пять минут. Дети побежали по солнышку в магазин тропических рыб, вернулись под градом. Более измученный Петя через пару часов выдал температуру сорок. Сбиваю лекарствами, слава богу, с собой привезла, — не сбивается.

— Я бы хотела вызвать «Скорую помощь», они вколят анальгин, — прошу я Пнину.

— Дорогая, у нас не вызывают в таких случая «Скорую помощь». Сажай его в машину, поедем к врачу.

— С такой температурой?

— Ну и что?

— Для чего тогда вообще ваша «Скорая помощь»?

— Ну, если она приезжает, а человек недостаточно болен, приходится очень дорого платить. Вообще здесь болеть непопулярно. И скажи, зачем ты ему так часто ставишь термометр?

— Чтобы проследить динамику.

— Зачем тебе динамика? В Англии вообще нет термометров.

— Как это нет? Я сама видела в магазине для животных.

— Ну, так это же для животных.

Я осталась бы с впечатлением, что надо мной издеваются, если бы не история, поведанная мне одной знакомой, водившей Пнину к престижному домашнему врачу. В Лондоне мокро, как в бане. У них даже есть понятие «горячий шкаф» — кладовка с отоплением, чтобы не портились от сырости белье и одежда. Итак, в эдакой мокроте семидесятилетная леди с пневмонией приходит к врачу.

— Знаете, сэр, кажется, у меня снова пневмония.

— Да, мэм, это прослушивается. Вы правы. У вас снова пневмония — это очень неприятно. Хотите кофе?

— Благодарю вас, сэр, я не хочу кофе. Что же мне делать?

— Главное, не огорчаться. Это обязательно пройдет. Как поживают ваши прелестные внуки?

— Благодарю вас, сэр, они здоровы. Может быть, мне поставить банки?

Банки? Русские банки? Это варварство. А как поживает Рональд? Он по-прежнему активный лейборист?

— Да, сэр. А можно я...

— Не волнуйтесь. Все будет хорошо. Вот счет. Рад был вас повидать.

Утро. Все ушли, я вдвоем с Петей и телефоном, по которому никого нельзя вызвать. Температура опять сорок, меня трясет от ужаса и беспомощности, кормлю его лошадиными дозами таблеток. Он засыпает. Слоняюсь по дому, выхожу на улицу, у дома напротив два молодых парня кладут бетонную плиту к порогу дома, смотрят на меня английскими глазами, улыбаются. Хочется словом перемолвиться. Ну да где там! Я знаю, что они мне скажут, они скажут: «Какое солнце, не правда ли? Но скоро может быть дождь или ветер». Роботы! Больше на всей улице ни души. Как будто бросили нейтронную бомбу. Хоть бы одно русское слово! Нахожу в библиотеке книгу Марины Влади о Высоцком, от которой шарахалась в Москве, как от воплощенной пошлости. Читаю описание первой встречи в ресторане ВТО. ресторан ВТО... Улица Горького... Замечаю, что уже давно не читаю, а плачу и начинаю рыдать. Тут приходят все, в ужасе кидаются ко мне.

— Что с Петей?

— Ему лучше, он спит.

— Что же тогда случилось?

— Хочу домой.

— Дорогая, ты должна взять себя в руки.

— Не могу.

Режу ананасы в салат, шмыгаю носом.

— Дорогая, я тебя прекрасно понимаю, — говорит Пнина. — Я вырастила в этом доме Алана и Питера. Рональд приходил поздно. Он был директором колледжа и активным коммунистом. О нем каждый день писали газеты. С нами никто не разговаривал, мы были для них коммунистами. Даже одноклассники мальчиков сторонились их. Всю цену английской терпимости я узнала на собственной шкуре. Выскочишь иногда на улицу, а там ни души, не с кем словом перекинуться. Хоть волком вой. Я и сейчас, чтоб поделиться, езжу летом в Израиль. Здесь выслушают, сделают понимающее лицо, но это только лицо, потому что здесь не принято делиться. Понимаешь, здесь принято о погоде, о собаке, о бизнесе.

Утро в Лондоне чуть-чуть призрачное, светлое, акварельное. Туманы остались для нас таким же мифом, как бекон с яйцами и овсянка. Проснуться невозможно, если б не Пнинино: «Приехать в Англию и спать до десяти! Ужас!», спали бы до двенадцати. Выйдя из спальни, натыкаюсь на глубоко декольтированную леди в бархатном комбинезоне, густой косметике и босиком. Она натирает бархатными бумажками витражи у лестницы

— Гуд монин! — кричит она, потом что-то чрезмерно быстро тараторит, показывает мне часы, бумажку для натирания витражей и фотографию каких-то молодых людей. Не успев понять ни слова, я изо всех сил улыбаюсь и смываюсь в спальню. На разведку идет Паша как наиболее англоговорящий.

Она спрашивает, как Петина рука, говорит, что скоро придут Пнина и Рональд, и показывает фотографию своих детей, — сообщает он, вернувшись.

— А кто она?

— Не знаю. По крайней мере, у дома стоит «Мерседес». Она приехала на «Мерседесе».

— Паша, а что лучше, «Форд» или «Мерседес»? Сыновья окидывают меня презрительным взглядом.

— Конечно, «Мерседес».

Помня, что о жизненных успехах англичанина можно судить только по его району на визитке и марке его машины, начинаю строить уравнение. Значит, это важная птица. Видимо, приехала по делу. И эта птица протирает витраж? Впрочем, в Англии все возможно, видимо, у нее мания чистоплотности. Значит, я должна подать ей чай или кофе. Или что у них подают в это время? Вообще-то пора завтракать, но неудобно лезть в холодильник в отсутствие Пнины. И потом, у них ведь в Лондоне кормят только приглашенных. Вчера зашла семидесятилетняя соседка, мы пили чай с пирожными. Ей не предложили ни пирожных, ни чаю. Ей даже не предложили сесть, она щебетала, примостившись на неудобном краешке дивана. Когда она ушла, Пнина сказала, что это ее лучшая соседка и приятельница.