Меня зовут Люси Бартон - [8]

У меня было двое друзей, и в одного из них, Джереми, я была немножко влюблена. Он жил на верхнем этаже нашего дома. Джереми был чуть младше моего отца. Родился он во Франции в аристократической семье и еще в молодости уехал в Америку.

– Все, кто отличался от других, хотели тогда в Нью-Йорк, – рассказывал он мне. – Это было место, куда стоило приехать. Наверное, и сейчас стоит.

В середине своей жизни Джереми решил стать психоаналитиком. И когда мы познакомились, у него еще было несколько пациентов. Однако он не говорил со мной о том, что это такое. У него был офис, куда он ходил три раза в неделю. Когда я на улице проходила мимо Джереми – высокого, худого, темноволосого, в темном костюме, с одухотворенным лицом, – у меня всегда замирало сердце. «Джереми!» – говорила я, а он улыбался и приподнимал шляпу. Это было так учтиво, старомодно и очень по-европейски – вот так мне это виделось.

Я всего один раз видела его квартиру – это случилось, когда у меня захлопнулась дверь и пришлось ждать управляющего зданием. Джереми обнаружил меня на крыльце, в невменяемом состоянии, с собакой и двумя детьми – и пригласил к себе. Как только мы очутились в его квартире, дети притихли и очень хорошо себя вели – как будто знали, что здесь никогда не бывает детей. Я действительно ни разу не видела, чтобы дети входили в квартиру Джереми. Только один-два мужчины, а иногда женщина. В квартире было чисто и пусто. Пурпурный ирис красовался в стеклянной вазе на фоне белой стены; здесь были произведения искусства, при виде которых я поняла, какая пропасть разделяет нас с Джереми. Я говорю так, потому что не понимала это искусство. Это были темные продолговатые предметы, висевшие на стенах, какие-то абстрактные конструкции – я поняла только, что это символы утонченного мира, который никогда не могла понять. Джереми чувствовал себя не в своей тарелке оттого, что моя семья находилась у него в квартире, я это чувствовала – но он был настоящим джентльменом, и вот почему я так его любила.

Три факта насчет Джереми.

Однажды я стояла на крыльце, и, когда он вышел из здания, сказала:

– Джереми, иногда я стою здесь и не могу поверить, что в самом деле в Нью-Йорке. Стою здесь и думаю: «Кто бы мог подумать? Я! Я живу в Нью-Йорке!»

И у него на лице невольно выразилось подлинное отвращение. Тогда я еще не знала, какое глубокое отвращение нью-йоркцы питают к провинциалам.

Второй факт насчет Джереми. Мой первый рассказ опубликовали сразу же после того, как я переехала в Нью-Йорк. Прошло немного времени, и был опубликован второй. Как-то раз на крыльце Крисси сообщила об этом Джереми:

– У мамы рассказ в журнале!

Повернувшись, он посмотрел на меня. Его взгляд был пристальным, и мне пришлось отвернуться.

– Нет-нет, – сказала я. – Всего-навсего один маленький, дурацкий литературный журнал.

– Значит, вы писательница. Вы художник. Знаете, я работаю с художниками. Наверно, я всегда это в вас чувствовал.

Я покачала головой. Мне вспомнился художник из колледжа, с его решением воздерживаться от детей.

Джереми уселся рядом со мной на крыльце.

– Художники другие – они отличаются от остальных людей.

– Нет, не другие. – Я покраснела. Ведь я всегда была другой, и я больше не хотела быть другой!

– Но они другие. – Он похлопал меня по колену. – Вы должны быть безжалостной, Люси.

Крисси скакала вниз и вверх по ступеням.

– Это печальный рассказ, – сказала она. – Я не могу его читать – я умею читать некоторые слова – но это печальный рассказ.

– Можно мне его прочесть? – спросил Джереми.

Я ответила отрицательно.

Сказала, что не вынесу, если ему не понравится. Он кивнул:

– О’кей, я больше не буду просить. Но, Люси, мы с вами много говорили, и я не могу себе представить, чтобы мне не понравилось то, что вы написали.

Ясно помню, как он произнес «безжалостная». Он не казался мне безжалостным, и я не думала, что могу быть безжалостной. Я любила его. Он был мягким.

Он велел мне быть безжалостной.

И еще один факт насчет Джереми. Тогда эпидемия СПИДа была в новинку. По улицам ходили мужчины, костлявые и изможденные, и было заметно, что их поразила эта болезнь, возникшая внезапно, как библейский бич божий. И вот однажды, сидя на крыльце вместе с Джереми, я произнесла слова, удивившие меня. Я сказала, глядя вслед двум таким мужчинам, которые только что медленно прошли мимо:

– Я знаю, это ужасно, но я почти завидую им. Потому что они есть друг у друга. Они связаны, и это настоящее сообщество.

И тогда он взглянул на меня, и выражение его лица было добрым. Теперь я понимаю: он разглядел то, что не видела я сама – несмотря на то, что у меня есть семья, я одинока. Вкус одиночества был первым, что я отведала в своей жизни, и он всегда у меня на губах. Думаю, в тот день Джереми это понял. И он был добр ко мне. «Да», – вот и все, что он сказал. Он вполне мог бы возразить: «Вы с ума сошли, они же умирают!» Но он этого не сказал. Потому что понял, что я одинока. Мне хочется так думать. Я так думаю.

В одном из магазинов готового платья, которыми славится Нью-Йорк и которые слегка напоминают картинные галереи Челси, я увидела женщину, произведшую на меня сильное впечатление. Возможно, именно благодаря ей я написала все это. Это было много лет назад, моим девочкам было одиннадцать и двенадцать. Итак, я увидела эту женщину в магазине готового платья и была уверена, что она меня не заметила. У нее был надменный вид, который очень ей шел. Этой даме было около пятидесяти лет. Она выглядела привлекательно и стильно, и ее волосы – цвета, который принято называть пепельным, – были красиво уложены. Я хочу сказать, что она не сама красила волосы в пепельный цвет – этим занимался мастер в салоне. Но особенно меня притягивало ее лицо. Это лицо я видела в зеркале, пока примеряла черный пиджак. Наконец, я спросила: