Меня зовут Люси Бартон - [28]

– Мне в самом деле нравятся ваши произведения.

Сара поблагодарила ее и начала собирать вещи.

– Мне нравится книга о Нью-Гемпшире, – продолжала слушательница, и Сара слабо улыбнулась и кивнула. Направляясь к двери, слушательница сказала: – Когда-то я знала одного человека из Нью-Гемпшира.

У Сары был смущенный вид.

– В самом деле? – спросила она.

– Да, Джейни Темплтон. Вы не знакомы с Джейни Темплтон, не так ли?

– Нет.

– Ее отец был летчиком. Работал на авиалиниях. «ПанАмерикен» или что-то в этом роде, – продолжала слушательница. Эта женщина была немолода. – И у него был нервный срыв. Он начал разгуливать по их дому, мастурбируя. Кто-то рассказал мне позже, что Джейни это видела. Возможно, она тогда училась в средней школе, не знаю. И вот ее отец начал разгуливать по дому, мастурбируя.

Я вдруг так замерзла в жаркой Аризоне, что даже покрылась гусиной кожей.

Сара Пейн поднялась.

– Надеюсь, он не очень много летал на самолете – тогда о’кей. – Увидев меня, она кивнула. – До завтра, – сказала она.

Я никогда не слышала ни до, ни после, чтобы «Жуть» – как я называла это про себя – случалась где-то еще, кроме нашего дома.

Кажется, на следующий день Сара Пейн говорила нам о том, что садиться писать надо с открытой душой – открытой, как сердце Бога.

Позже, после того, как была опубликована моя первая книга, я пошла к доктору. Это была добрейшая женщина. Я написала на листе бумаги то, что рассказала слушательница о Джейни Темплтон из Нью-Гемпшира. И еще я записала то, что случалось в доме моего детства. Записала вещи, которые я выяснила о своем браке. Записала то, что не могла сказать. Она прочитала все это и сказала:

– Благодарю вас, Люси. Все будет о’кей.

Я видела мою мать всего один раз после того, как она навестила меня в больнице. Это было почти девять лет спустя. Почему я не приезжала повидаться с ней? Повидаться с отцом, увидеть брата и сестру? Повидаться с племянницами и племянниками, которых никогда не видела? Я думаю, просто легче было не приезжать. Муж не поехал бы со мной, и я не винила его. И – да, знаю, это попытка оправдаться, – мои родители, сестра и брат никогда мне не писали и не звонили, а когда я им звонила, это было тяжело. Я слышала в их голосе гнев и привычную обиду, словно они хотели сказать: «Ты не одна из нас». Как будто я предала их, уехав. Наверно, предала. Мои дети росли, и им все время было что-нибудь нужно. Те два-три часа, когда я могла писать, были ужасно важны для меня. А потом я готовила к публикации свою первую книгу.

Но моя мать заболела, и тогда я приехала к ней, в больничную палату в Чикаго, чтобы сидеть в изножье ее кровати. Я хотела дать ей то, что когда-то дала мне она: непрерывное бдение тех дней, которые она провела со мной в больнице.

Отец поздоровался со мной, когда я вышла из больничного лифта. Я бы не узнала его, если бы не благодарность в глазах этого незнакомца – благодарность за то, что я приехала ему помочь. Я не думала, что он когда-нибудь будет выглядеть таким старым. Гнев, который я когда-либо ощущала – или который ощущал он, – больше не имел к нам отношения. Отвращение, которое я питала к нему почти всю жизнь, исчезло. Это был старик в больнице, у которого умирала жена. «Папа», – сказала я, пристально глядя на него. На нем были измятая рубашка и джинсы. Думаю, он постеснялся обнять меня, так что я сама его обняла. И мне вспомнилось тепло его руки у меня на затылке. Но в тот день в больнице он не положил руку мне на затылок, и что-то во мне – в самой глубине – прошептало: «Ушло».

Мать сильно мучилась. Она умирала. Я не способна была в это поверить. Мои дети были тогда тинейджерами, и особенно меня беспокоила Крисси: не слишком ли много она курит сигарет с марихуаной. Поэтому я часто звонила им. На второй вечер, когда я сидела возле мамы, она спокойно сказала:

– Люси, мне нужно, чтобы ты кое-что сделала.

Я встала и подошла к ней.

– Да, – ответила я. – Скажи, что нужно сделать.

– Мне нужно, чтобы ты уехала. – Она сказала это спокойно, и в ее голосе слышалась решимость. Но, честно говоря, я запаниковала.

Мне хотелось сказать: если я уеду, то никогда больше тебя не увижу. У нас были свои сложности, но не заставляй меня уезжать! Я не вынесу, если никогда больше тебя не увижу!

Я сказала:

– О’кей, мама. О’кей. До завтра?

Она посмотрела на меня. В ее глазах стояли слезы, губы подергивались. Она прошептала:

– Пожалуйста, сейчас. Детка, пожалуйста.

– О, мамочка…

– Уизл, пожалуйста, – прошептала мама.

– Я буду скучать по тебе, – сказала я и заплакала. Я знала, что мама не выносит слез. Она сказала:

– Да, будешь.

Я наклонилась и поцеловала ее в волосы, свалявшиеся от болезни и долгого лежания в постели. А потом я повернулась и, взяв свои вещи, пошла не оглядываясь. Но когда я переступила через порог, то не смогла идти. Я крикнула, не оборачиваясь.

– Мамочка, я тебя люблю!

Я стояла лицом к коридору, но ее кровать была ближайшая ко мне, и я уверена, что мама меня услышала. Она не ответила, но я говорю себе, что она меня услышала. Я говорила это себе много раз.

Я сразу же пошла на сестринский пост и стала их умолять, чтобы они не давали ей страдать. И они ответили, что не дадут ей страдать. Но я им не верила. Когда мне удаляли аппендикс, в моей палате умирала женщина, и она страдала. Пожалуйста, умоляла я сестер – и видела в их глазах непомерную усталость людей, которые ничего больше не могут сделать.