Меня зовут Дамело. Книга 1 - [26]

— Готов выкупать своих подружек? Что отдашь? А может, мне забрать их? Обеих.

Обеих. Ты совершил ошибку, Сапа Инка, отравив Маркизу собой, затуманив ее разум, сделав ее чересчур азартной, чтобы победить, и чересчур слабой, чтобы выжить. Теперь девчонка на твоей совести, так же, как Сталкер. И незачем спрашивать: как она вышла на след змеиной матери, о чём попросила, чем расплатилась, все и так ясно. Они всегда платят тем единственным, что у них есть — юностью и чистотой, платят за проход в глотку Пожирательницы душ и грехов. И думают, будто оплачивают свой билет в рай. А прибывают прямиком в Миктлан, на бескрайнее поле шлюх, женщин Тласольтеотль, где опустевшие, свободные от душ тела вьются, точно дикая, иссохшая лоза, по земле и стенам, гроздьями висят на крестовинах и столбах. Танец-пытка очищения колышет их, словно вывешенное для просушки белье.

Боги мешика жестоки, но змеиная мать злее девяти адов, вместе взятых. В свои безрадостные края она забирает тех, у кого уже не осталось, чем бороться. Кто отдал себя целиком, оставив себе лишь один путь — путь очищения, пролегающий через глотку Пожирательницы грехов. Именно сюда на всех парах летит Маркиза и сюда уже почти дошла Сталкер.

Тласольтеотль гладит Дамело по плечам и груди, так собственнически, так безмятежно, под лаской ее ладоней таится мощь, обещая забвение, забвение и блаженство. Кечуа откидывает голову назад, со стуком бьется затылком о стену — раз, другой, третий. Со стороны кажется: он вот-вот кончит. А еще кажется, нет ничего, что сделало бы ситуацию более неловкой и нелепой.

Есть.

В проеме двери возникает Татин силуэт. Мадам Босс просто стоит и смотрит, как змеиная мать деловито лапает Дамело, мнет и ощупывает, будто домашнюю скотину, которой никуда не деться от ножа, пока Дамело мечтает пристрелить лампочку над своей головой. Вдоволь насмотревшись, будущая хозяйка «Эдема» разворачивается на каблуках и выходит, не говоря ни слова.

— Сыграем на нее? Или с ней, — вдруг предлагает Тласольтеотль, проводив взглядом неестественно прямую, напряженную спину. Глаза богини горят, точно пламя пожирает ей мозг и Дамело видит отсвет. — Кто из вас первым попадется, тот и проиграл.

— Попадется? — недоумевает Дамело. — На что попадется?

— На крючок, — шепчет змеиная мать ему на ухо. — Сдастся своим темным инстинктам и сделает то, чего боится больше всего на свете.

Дамело Ваго знает про темные инстинкты все. Человек может жить и не подозревать в себе ничего подобного, но однажды с ним случается что-то — или кто-то — и они вырываются, словно звери из клетки, словно река из русла, уничтожая привычную, размеренную, предсказуемую жизнь, уничтожая старую судьбу и творя новую. Так выходило, что молодой кечуа довольно часто бывал этим кем-то. И не раз видел, как душу человека затапливает темнота — по его, Дамело, вине. Или милости.

«Мы для богов, что мухи для мальчишек, себе в забаву давят нас они».[54]

— Ты хочешь выиграть у меня или меня, змеиная мать? — Индеец впускает в голос похоть, животную и безразличную.

— Не торопись, мальчик. Узнаешь после игры, — улыбается Тласольтеотль. — Узнаешь, никуда не денешься.

— Согласен, — сухо роняет Дамело. Добровольное согласие — последнее средство принять неизбежное.

Назавтра Маркиза приползает жалкая, точно кошка с перебитым хребтом, лицо ее, постаревшее изнутри (хоть Дамело, слава Инти, не видит, насколько), не выражает ничего, кроме апатии. Ее уже не радует исполнение желаний, да и не помнит она, что купила за астрономическую цену, чего хотела так страстно, что взамен предложила и отдала всю себя. Не об этом же плечистом брюнете были ее мечты, ведь нет же? Да что за радость в нем, остервенело рубящем миндаль и молчащем на всю кухню? Даже при виде ненавистной мадам Босс Маркиза чувствует не злорадство, а лишь пронзительную горечь, затхлую и вязкую, словно болотная вода.

Индейцу некогда ее жалеть: с момента, как он вступил в игру, Дамело больше не свободен ни в чем, и в собственных пороках в том числе. Он пользуется ими для дела: то путает следы, то намеренно оставляет метки для Таты, дразня ее, выводя из себя. И Маркиза больше для Дамело не игрушка, а орудие, отвлекающий маневр, козырная карта.

Кечуа ведет помощницу в служебный туалет и без церемоний нагибает над раковиной, думая не о своем удовольствии, но с одной-единственной целью — оставить на зеркале отпечатки двух пар ладоней: четкие, вбитые с размаху мужские и расплывчатые, сползающие вниз женские. Рано или поздно сюда зайдет она, его преследовательница, его соперница. Увидит — и потеряет поводок, растворится в запале гона. Правителям инков не впервой использовать секс как для низменных целей, так и для сакральных. Древние боги не осуждают человека за то, чего он добивается силой своих чресел.

Пускай, твердит про себя Дамело, раскачиваясь за спиной Маркизы и рассматривая в зеркале собственное отрешенное лицо, пускай себе верит: она по другую сторону поводка. Если мнимая свобода утишит гнев и разочарование, два осколка кривого зеркала, засевших в сердце… Он не будет разрушать Татиных иллюзий. И даже расцветит их азартом погони. Безвольно опущенная голова Маркизы мотается в такт, будто кивает: да, ты прав, да, да. Да.