Меня зовут Астрагаль - [47]

Сначала он излагал свое дело и объяснял, что должна сделать я:

Сходи к адвокату – это чистенькая скотина, – но сходи только один раз. Скажи, что пришла по собственному почину и не хочешь, чтобы я знал… Ему заплачено, так что сразу ничего не давай, но предложи… – и т. д.

Обвинение было пустячным: нарушение предписания о месте жительства (Жюльена взяли по пути из дому), но между строк читалось, что он боится, как бы на него не навесили все совершенные в округе ограбления…

Чтобы не терять друг друга, надо бы никогда не расставаться; если меня упекут, я, кажется, свихнусь или, на тебя глядя, дам деру…

– А что слышно теперь, Эдди? Это написано еще до суда, а другие, свежие, новости есть?

Эдди поколебался:

– Честно сказать… эти записки мы получили в самый первый раз, в пакете с грязным бельем, потом были еще, но… для вас только эта. Да вы его скоро увидите: он выходит двадцать первого.

– Когда был суд?

– Сейчас скажу… Всего дней десять назад… его долго мурыжили, все тягали на допросы. Он уж начал психовать и подумывать о побеге… но все утряслось, они ничего не нашли: ни у него, ни в тачке, ни здесь.

– Они и сюда приходили?

– Еще бы! Как обычно: все перерыли, всех допросили: мать, мою жену… Шуровали тут с восьми утра до шести вечера, я пришел с работы – такое тут застал! Ну, правда, ко мне они не очень приставали.

В некоторых случаях Эдди предпочитает считаться скорее отцом племянников Жюльена, чем мужем его сестры. Пять лет назад Жюльен приютил его, когда он вышел из тюрьмы. Он понравился Жинетте и остался, променял прошлую жизнь на мягкие тапочки и чистое белье. Дети, которых он, по его выражению, “получил готовенькими”, зовут его папой, они признали его, и Эдди прекрасно справляется с благородной ролью приемного отца.

А чье имя будет носить мой ребенок, если я рожу его от Жюльена… Чушь! “Ребенок от неизвестной матери” – вот уж чему не бывать!

– Вы, конечно, пойдете его встречать двадцать первого? – спросила я. – Я тоже хочу с вами.

Эдди трудно смутить, но тут он отвел глаза. Повисло неловкое молчание.

– Еще по рюмочке перед сном? – произнес он наконец. – Видите ли, Жюльен как раз писал мне об этом. Назначьте ему встречу в любой день после двадцать первого, я передам. Но он не хочет, чтобы вы показывались около тюрьмы, это опасно, за ним может быть хвост…

– Я не собираюсь являться к самым воротам! Что я, совсем идиотка? Но где-нибудь в городе, в какой-нибудь забегаловке, что ли…

Я вдруг снова почувствовала себя изгоем, попрошайкой у чужого порога, уткнулась в барьер: за ним – семья, чья-то тень… мне стало больно… Я поднялась, достала из сумки записную книжку и полистала. К счастью, листки 20–23 июня у меня густо исписаны: покупки, свидания (время и телефон). Для виду я помедлила, изображая раздумье:

– Скажем, двадцать четвертого вечером, запомните? Это легко – на святого Иоанна… Ну, хотя бы здесь…

– Нет-нет…

– Я имею в виду в городе, например, в кафе около вокзала… а время… часов в семь, ладно?

У Эдди отлегло от души: я не слишком капризничала.

– Через три дня! – заговорил он прежним заговорщическим тоном и почти шепотом. – А если Жюльен захочет увидеть тебя раньше? Как тебя найти?

Не могу же я дать ему адрес Жана!

– Подождет. Я ждала дольше! Так не забудьте: на святого Иоанна, в семь вечера.

Мы еще послушали пластинки, Эдди говорил мне то “вы”, то “ты”, и оба мы, должно быть, слегка надрались.

…Святой Иоанн – завтра. Мне хочется вывернуться наизнанку, вытряхнуть все из мозгов, прочистить потроха и кровь, отдраить кожу. Чтобы наполниться Жюльеном до краев, чтобы я вся принадлежала только ему, а он – только мне… Пишу последнее письмо, я написала их много, в них было одиночество, солнце, тоска – ни одного не отправила, но все сохранила, уверенная, что однажды Жюльен их прочтет. Только не в тюрьме – там письма читаешь слишком внимательно, придирчиво, невольно искажая смысл.

Я не знала и не узнаю, каким Жюльен был в камере. Даже если мрак и останется в нем, то уже не такой беспросветный. А может, у него накануне освобождения будет такое же диковатое, отрешенное лицо, как у моих бывших товарок.

Да нет, ведь Жюльен был там всего пару месяцев – это не бог весть что!

Завтра, завтра… Лежу, привычно растянувшись на кровати, натянув одеяло до подбородка, чтобы не искушать Жана, и молча разглядываю трещины на потолке. Жан тяжело расхаживает по комнате, что-то поправляет, переставляет.

Похоже на замедленное немое кино – оба на пределе. Наконец я усаживаю Жана рядом с собой и читаю ему некоторые места из своих писем.

– Здорово, – сказал он, – у тебя есть слог.

– Думаешь, ему понравится эта писанина?

– Хотел бы я получать такое!

В тюрьме переписка приобретает особое значение, ждешь писем с такой тоской, сочиняешь их с таким рвением, но в тамошней обстановке мысли буксуют, слова мечутся и жужжат в голове, как огромные мухи в комнате: гоняешься за ними, поймаешь, приколешь булавкой, но обязательно покалечишь; поэтому в письмах на волю и с воли что-то всегда не так, что-то раздуто, что-то забыто. Может, ты хотел бы, Жюльен, чтобы я писала тебе в тюрьму. Но я знаю по собственному опыту, там голова полна химер. Час на воле – и все выношенные в камере решения и планы разлетаются в пух и прах… Если сейчас я верю в твои слова, то лишь потому, что мне страшно хочется верить… Завтра…