Бат медленно вышел навстречу, не таясь, без страха, с одной лишь мыслью дойти. А, возможно, это был уже не Бат. Он и сам не понимал, действует ли он сам или его опять ведёт голос.
Роберт — противник, посланный провидением. Бат не удивился, увидев его, но краешком сознания отметил это странное совпадение.
Старик оторвал взгляд от книги и посмотрел на тёмную фигуру наёмника.
— Ты не спешил, — с лёгким упрёком в голосе сказал он, поднимаясь и подхватывая стоявшую у стены трость. Батист не ответил, продолжая приближаться.
— Доверься мне, — шептал голос. — Просто доверься…
Доверие… достижимо.
Когда между противниками осталось полтора метра, трость взметнулась как змея, метя стальным набалдашником в лицо. Тело Бата развернулось, рука сама дёрнулась навстречу, и сильные пальцы вцепились в палку. Вторая рука, развернувшись подобно молоту, обрушилась сбоку, переламывая трость пополам. Роберт отпрянул. Бат не отставал. Голос не отставал.
Повторяй за мной. Верь мне.
— Не будет больше нравоучений. Не будет больше злобы. Мы победим!
Бой длился секунды. Руки противников переплелись в ударах и блоках. Скорость против скорости. Сила против силы. Мастерство против…
Нет.
Нельзя было понять, произнёс ли это слово Роберт вслух или же его мысли отразились на всех уровнях пространства. Нет — отказ верить очевидному. Нет — страх перед неизвестностью. Нет — отчаянный протест происходящему.
Старика отбросило к стене, враз обессилевшего, разбитого… сломленного. Он осел вдоль стены, кашляя и заливаясь слезами. Бат тяжело дышал, но не чувствовал ни боли в покалеченных руках, ни усталости. Он шагнул к старику и увидел в его глазах страх.
— Не бойся. — Батист мельком глянул на Библию, оставленную на стуле. — «Не бойся, потому что тех, которые с нами, больше, нежели тех, которые с ними»1.
Роберт попытался поднять дрожащие руки, но не смог. Лишь прошептал:
— Но ветер, гуляющий по площади, всё равно заносит его грязью, и небеса выливают на него нечистоты2.
Его последние слова. Теперь всё.
Бат склонился над стариком и быстрым сильным движением сломал ему шею. Выпрямился, не глядя больше на поверженного врага. Его звали Роберт. И кем бы он ни был — человеком или не совсем человеком, — теперь он уже не враг.
Бат шагнул к двери и с силой распахнул её. И увидел лишь пустое пространство, зажатое в серых бетонных стенах. И никого. И ничего.
Белый свет внезапно ударил в глаза, и пришла откуда-то свыше безграничная, бесконечная боль. Тело ломалось и гнулось, не способное противиться внутреннему напряжению. Голова запрокинулась, и захотелось её выкрутить из шеи как лампочку из патрона.
Бат упал, с ужасом понимая, что болезнь наконец-то настигла его.
— Прощай, мой друг, — прошептал голос. — Прощай, Бат…
***
Мягко горел свет настольной лампы. Тихо играла ненавязчивая музыка. Константин Рыжиков, немного повозившись, встал из-за компьютерного стола. Устало потянулся, зажмурившись, и вышел из комнаты, оставив на столе подключенными к блоку питания два сложных прибора.
Один окутан сетью проводов. Второй застыл в прозрачном растворе. И обоих связала электрическая нить.
Кибермозг Роберта и биоплата Батиста.
— Он ушёл. Предатель ушёл, — заговорил голос. Биоплата Бата всё ещё продолжала цепляться за реальность.
— О… он… он… ушё… уш…
— Не можешь говорить? А ты пытайся, пытайся! Ха! А ещё говорят, что кибермозг лучше платы! А ты… а ты всего лишь парик без лысины. Дурацкий безобразный парик!
— Поо… помо…
— Что? Что-что? Я тебя не слышу, моралист!
Они не видели друг друга, но чувствовали на уровне импульсов, слышали на грани инстинктов, понимали в пределах сети.
— Повторяй за мной: боль ничто! — не унимался голос.
— Бо… боль… ни… что…
— Умница, старичок! Возможности человека безграничны!
Они утихли, когда вернулся Рыжик. Он постоял над столом, задумчиво глядя на то, что когда-то принадлежало его другу. Или не другу. Тут как посмотреть.
— Всё так, как и должно быть, — со вздохом сказал он. — Не о чем жалеть. И я ничем не лучше тебя.
Он побарабанил пальцами по столу, пожал плечами, покачал головой каким-то своим мыслям и ушёл.
— Хочешь занять его место? Мы отомстим! Ну не молчи же, старче! Не молчи. Отвечай мне. Отвечай. Ты можешь. — Голос не унимался, не осознавая своей ущербной ограниченности. Не понимал, что остался лишь механическим придатком, лишённым поддержки души. Но всё-таки он никуда не исчез. Он — не результат равнодушной болезни. И поверил, что ещё ничего не кончено. И увидел перед собой собеседника, ничтожного, детского, калечного. Голосу нужен кто-то, кто услышит его. Иначе нельзя. Я мыслю, значит, я существую. Мыслю! И существую. —
