Меньшиковский дворец - [28]

Когда прожектор мчащегося железнодорожного состава пронизывает темноту и высвечивает меня, я медленно встаю и перехожу пути…

Я углубляюсь в улицы и переулки просыпающихся одноэтажных домов. Это — особый район Брянска, называемый «Бежицы». Здесь давно живет необычный люд. День освобождения города от немцев здесь отмечают особенным образом, как день трагедии и траура почти каждой семьи. По главной улице, ведущей от станции на окраину поселка, где находится кладбище, идут две колонны местных жителей. Утром одна — «партизанская», после обеда другая — «полицайская». Кладбище разделено на две половины, «полицайская» часть значительно больше «партизанской», потому что большинство братских могил партизан осталось в брянских лесах, а многие полицаи умирали здесь на глазах у своих семей. Все давно уже переженились и породнились, но на кладбище все–таки ходили отдельно.

Молодежь поселка, выросшая, в большинстве своем, без отцов и старших братьев, унаследовала от них «партизанский» характер. Поэтому с «бежицкими» не рисковали связываться ни «блатные», ни милиция. Однажды, мы с заводскими ребятами зашли субботним вечером в станционный буфет. Посидели, выпили и вышли на перрон «подышать свежим воздухом» на лавочке. К нам подошли двое молодых милиционера и решили над нами, по обыкновению, покуражиться. Но когда они в ходе короткого разговора поняли, что один из нас «бежицкий», моментально ретировались…

Подходя к своей улице имени наркома здравоохранения Семашко, я перебираю в голове, что у меня дома есть из продуктов: суповой и кашевый концентраты, банка рыбных консервов, немного картошки и, может быть, еще остался хлеб. О хлебе я вспоминаю, когда прохожу мимо нашего хлебного ларька, где уже началась раздача хлеба (по одной буханке в руки). Очередь у ларька большая, люди начали занимать её ещё с пяти часов утра. Становиться в очередь сейчас бесполезно, хлеба, все равно, уже не достанется. На деревянной стенке ларька кем–то гвоздем прибит батон отрубного хлеба с запиской: «Спасибо, дорогой Никита Сергеевич!» Эта бумажка с батоном висит уже несколько дней, никто ее не срывает.

Я подхожу к дому, где живу у своего родного дяди, младшего брата моей матери. Это — добротный кирпичный дом из нескольких комнат на высоком фундаменте. Здесь дядя Иван живет со своей женой, двумя маленькими дочками–погодками и тещей. Он работает шофером «дальних рейсов», дома бывает редко. Сегодня он должен приехать.

Открыв калитку железных ворот, я поднимаюсь на крыльцо, и вхожу в дом.

— Доброе утро, — говорю я находящейся в комнате тёте Анне, которая старше меня всего на семь лет. Анна — жизнерадостная молодая женщина, «в теле», как принято о таких говорить, и всегда с румянцем на круглом лице.

— Привет, — отвечает она. — Как дела? Устал? Проходи. Мы только что позавтракали. Осталось немного жареной картошки. Я тебе принесу.

Я прохожу в свою «комнату», которая представляет собой бывшую кладовку, примыкающую к кухне. В ней помещается только моя железная кровать и стул, который заменяет мне стол. Под потолком — небольшое оконце размером с форточку, с потолка свисает голая лампочка, которую надо выключать, выкручивая её из патрона. Вещи свои я храню в чемодане под кроватью.

Я снимаю пальто и вместе с шапкой вешаю на вбитый в дверь гвоздь. Сажусь на кровать. В это время в комнату входят мои сестрички — Ленка и Людка, одной — пять, другой — четыре года. Ленка несет тарелку с картошкой, на тарелке лежит солёный огурец и ломтик хлеба. Маленькая Людка осторожно несёт эмалированную кружку с чаем. Все это я ставлю на стул. Девчонки рассаживаются на кровать рядом со мной с обеих сторон. Картошка уже холодная, но мне все равно. Я начинаю есть. Девчонки болтают, перебивая друг друга, о домашних новостях. Я стараюсь их не слушать. Я хочу спать!

— Я выйду сейчас на рынок, потом пройду по магазинам, — слышу я голос тети. — Ты присмотри за девчонками.

— А что Марья Семёновна? — безнадежно спрашиваю я, понимая, что это неизбежная плата за картошку и соленый огурец. — Я спать хочу.

— Ну, так ты отдыхай. Девчонки тихонечко поиграют рядом. А мама неважно себя чувствует и отдыхает в своей комнате. Пусть девочки её не беспокоят.

Входная дверь захлопывается. Тут же девчонки приходят в неудержимое веселье. После того, как они относят посуду на кухню, и я ложусь, не раздеваясь, на кровать, они залезают ко мне и начинают меня тормошить. Выгнать их из своей «комнаты» я не могу, тогда они разбудят бабушку. Ей — лет пятьдесят, может быть, больше. Ее муж ещё с войны покоится на «бежицком» кладбище. Но в какой его части, я не знаю, потому что никогда с ними туда не ходил. При мне его имя в доме не вспоминают. Она побаивается своего зятя, но без него чувствует себя полной хозяйкой в доме, при этом почти ничего не делая. Она всегда «нездорова», хотя это ей не мешает регулярно прикладываться к какой–нибудь из её бесчисленных «настоек». Поэтому по утрам она всегда долго «отдыхает». И в это время в доме должен быть покой…

Так я мучаюсь часа два, то, впадая в сон, то, просыпаясь оттого, что кто–то из девчонок залезает на меня, а другая щекочет мне ступни ног. Или что–нибудь в этом роде.