Мене, текел, фарес - [57]

— Что же все-таки там произошло? — спросила я его наконец. — Они же не могли тебя так — ни с того ни с сего...

— Только отчиму не говори, — умоляюще произнес он. — Отчим им кровавую баню устроит, а зачем? Я же, знаешь, сам хотел пострадать. Даже немного роптал, что Господь мне все какие-то коммунальные, канцелярские, ключнические скорби дает. Вот он и послал, по Своей великой милости. Так что схватили меня и прибили. Физиономию расцарапали. Чуть сумасшедшим не заделали... Ну, конечно, не просто так, не с кондачка... Нет, они долго готовились, — вздохнул Филипп. — Все равно, говорили, Филя, не сносить тебе головы! Куда ты полез! Да мы тебя за твои делишки посадим...

— Не может быть! — поразилась я. — Они же вежливые, политически корректные...

— Нет, — говорили, — мы — за демократическую законность, мы тебя не как Сталин, мы тебя по закону нашему посадим, по уголовке! Только сунь нос на нашу территорию в церковном доме, только тронь наше имущество! Мы тебя как вора и грабителя схватим! А вообще, повторяли, тебе лечиться надо. Зоя Олеговна все три месяца, оказывается, писала мою историю болезни. На видео меня постоянно снимали, как киногероя. Каждое слово мое записывали. А в воскресенье перешли к действиям — все было у них подготовлено. Ничего я такого против обыкновения не совершил, чтоб они так на меня набросились. Просто некоторые лаврищевцы, подходя к Чаше, когда надо называть свои имена, говорили про себя: «Пресвитер Олег. Пресвитер Игорь». Или — «диакониса Лариса, диакониса Ирина». Ты понимаешь, все у них там если не пресвитеры, то диаконисы! Просто какая-то церковь в Церкви. Я взмолился и — заметь — кротко им сказал: «Прошу вас, братья и сестры, только имена — без "пресвитеров" и "диаконис"». Ну, еще спрашивал — были ли они на всенощной, исповедовались ли, допустил ли их духовник к причастию — хотя это было бесполезно, я понимаю, Лаврищев всех своих заочно допускал. Но если они признавались, что на всенощной не были, я говорил: «Тогда вам нужно подготовиться, как положено, и причаститься в другой раз». Но это я им советовал всегда, когда стоял с Чашей... Они это знали — зачем же подходили к ней, не подготовившись? Явно какая-то провокация.

Потом Зою Олеговну я из алтаря шуганул. Но я с самого начала запретил ей туда входить, и при мне она, кроме прошлого воскресенья, и носа не казала. А тут вошла как ни в чем ни бывало прямо перед самой «Херувимской». Я ей — пошла вон... Ну что это — баба в алтаре, а? Тоже мне, Екатерина Великая отыскалась! А она только фыркнула. Лаврищев за нее вступился: «Перестаньте гнать наших прихожан, отец Филипп! Помните свое место. Не вы здесь хозяин, а Господь наш Иисус Христос».

Ну и, наконец, Векселев — этот твой Урфин Джюс. Когда отец Петр отобрал у меня Чашу, якобы потому что я отказывался причащать его прихожан, и потом, внеся ее в алтарь, поставил на жертвенник, ее тут же схватил Векселев и, жадно припав, стал потреблять. Этого уж я не мог позволить! С какой стати? Мирянин, а делает то, что положено лишь священнослужителю. Отнял я у него Чашу, так на меня сзади алтарники накинулись, заломили руки, повалили на пол, стали срывать с меня священнические облачения. Только поручи не удалось им с меня содрать. Так я лежал и кричал: «Помогите!» Один из моих монахов стоял в храме — разливал теплоту, раздавал просфоры, так он прибежал на крик: его тут же скрутили, запихали куда-то, наверное, в бывшую лаврищевскую уборную, куда еще, заперли там. Он оттуда тоже орал во все горло, но помочь не мог. Другой — отравился еще вечером, все ночь его тошнило, я его от службы освободил, температура под сорок. А Габриэль с Патриархом молился. Торжество Православия. Так что я оказался совсем один. Там, ты знаешь, алтаря практически нет — тонкая такая условная перегородка — так все было слышно. Шум в храме стоял ужасный. Потом Лаврищев вышел на амвон и призвал всех молиться за меня, потому что я, видишь, взбесился. В Евангелии было много бесноватых, пояснил он, и некоторых из них приходилось даже цепями связывать, чтобы они не сокрушили все вокруг. Через полчаса приехал этот врач из психушки.

На мою расцарапанную физиономию глянул, на мои связанные руки, но они никакого впечатления не произвели. Зоя Олеговна что-то ему пошептала, сунула тетрадку, которую он, одобрительно кивая, полистал, потом подошел ко мне, зачем-то потрогал лоб и сказал: срочно госпитализировать. А я ему закричал: «Здесь совершается страшное насилие и ложь. Здесь священника бьют, оскорбляют и унижают!» Но он мне спокойно ответил: «Это у тебя бред преследования. Обострение!» Ты знаешь, Господа благодарю, что Он не позволил мне в какой-то момент схватить подсвечник да как звездануть кому-нибудь из них между глаз! А так, честно говоря, хотелось!

— Еще бы! — подхватил Миша-псих. — Так и звезданул бы! Особенно этой психиатрической бабенке. Порой это бывает очень полезно, поверь мне. Не хуже, чем душ Шарко.

— Мне нельзя! — вздохнул Филипп, — я — священномонах!

Подозвал Габриэля, обнял его:

— Прости, брат! Не очень-то я тебе доверял. Подозревал, что есть у тебя какой-то посторонний умысел — высматриваешь ты что-то, притворяешься, словно совсем ничего не понимаешь, а сам... Особенно один помысел против тебя мучил, когда меня в алтаре заушали, — а не специально ли ты удалился в другой храм? Может, знал о том, что здесь готовится? А сейчас понимаю — если бы не ты, валялся бы я сейчас, весь заширянный, в этой психушке. Вышел бы оттуда через месяц-другой с остановившимся взглядом и струйкой слюны. Присоединяйся поскорее к Православию, вместе будем праздновать его торжество, вместе молиться, служить, братию собирать, Господа славить!