Мене, текел, фарес - [43]

Ну и отвез его Филипп обратно. Напоследок благочинный не выдержал и сказал ему:

— А лучше — спусти-ка ты все это на тормозах...

Но Филипп решил все же послушаться того, первого совета. А что, можно сказать, что так благословил его наставник. Во всяком случае, подал идею. Он срочно добыл наручники: благо его отчим когда-то написал сценарий про милиционеров, и фильм этот в милицейской среде просто прогремел. Отчиму дали даже некий почетный милицейский орден. И знакомых у него среди милицейских начальников было без числа. С некоторыми он даже ходил в баню и выпивал. И вот через кого-то из них достались Филиппу списанные наручники.

— Только если это для спасения России, — высокопарно произнес отчим, передавая ему железки.

Филипп научился ими пользоваться и решил, что когда он проникнет с ними в храм, то ключ от них предварительно оставит — нет, не одному из своих монахов, — во-первых, в глазах милиции их московский статус был весьма неопределенным, а во-вторых, они могли этот ключ попросту потерять, при первом же окрике передать лаврищевцам или попросту зазеваться и забыть, что, собственно, им надо сделать, но и не отчиму, который мог запросто покрыть лаврищевцев нецензурным словцом, а мне! Мне! Это я должна была поднять шум, заявить о запертом в храме наместнике, в случае нужды вызвать милицию, потом войти с ней к прикованному отцу Филиппу и, когда все будет улажено, его освободить. Ну почему именно я? Мне духовный отец запретил даже общаться с Филиппом, не то что участвовать в его акциях! Этого я, конечно, не могла ему сказать. Потому что это бы наверняка раздуло между ними новое пламя вражды, а я-то как раз надеялась именно что «спустить все на тормозах».

— Ну почему именно я? Я что-нибудь перепутаю! Потом они же меня знают... Я же была у них на агапе. Наверное, они и так считают меня шпионкой! — причитала я.

— А потому, — объяснял Филипп, — что кроме тебя, некому. Во-первых, ты сможешь беспрепятственно войти в лаврищевский храм — думаешь, они всех пускают? Как бы не так. А у тебя вид самый что ни есть реформаторский и прогрессивный. Кроме того — ты даже на агапе у них была. И потом — почему это ты шпионка? Может, ты просто обдумываешь то, что видела, готовишься стать их курсисткой, присматриваешься, смиряешься. Ты и последняя можешь выйти после службы, не вызывая подозрений. Ну, замешкаешься, разглядывая фрески... Во-вторых, у тебя в порядке документы. Это на случай милиции. А в-третьих, ты ведь не станешь им, в случае чего, бить морду или грязно ругаться? Ну вот и получается, что кроме тебя на это дело никого нет подходящего. Пойми — я в далеком Троицком монастыре пятнадцать лет провел, в Москве не появлялся, у меня здесь никого нет!..

Итак, он решил отдать мне этот ключ, чтобы не оставлять его при себе. Почему-то он не исключал возможности, что лаврищевцы, найдя его прикрученным к батарее, не преминут обыскать своего добровольного узника.

Но недаром эти наручники были уже списанные: Филипп решил мне их продемонстрировать и — хлоп! — защелкнул мое запястье, пристегнув его при этом к своей руке. Капкан славно клацнул. А вот ключ — барахлил: сколько мы его ни крутили, тупо проворачивался в замке. Так мы и сидели, скованные, с довольно глупым видом: тоже мне — герои, воины, детективы! — пока не приехал отчим и нас не освободил, смазав замочек каким-то маслом.

Лаврищевцы, однако, перехитрили. То ли каким-то образом подслушали наши разговоры, когда мы с Филиппом на месте выясняли дислокацию, — ну, где именно я буду находиться, наблюдая за тем, как прихожане покидают храм, а сторож его запирает, где расположен ближайший действующий телефон-автомат, по которому я буду вызывать милицию, и так далее, то ли просто Господь избавил своего иеромонаха от поругания и обыска, но назначенная служба, на которую так рассчитывал Филипп, не состоялась. На дверях храма лаврищевцы вывесили табличку: храм закрыт по болезни настоятеля. Сами куда-то поразбежались, оставив объявление: катехизаторские курсы закрыты на каникулы. И даже храмовый сторож как в воду канул. И ничего Филипп не добился. Метался в бессилии между запертым храмом, домом с неприкаянными монахами и Патриархией и — скорбел.

Ах, к этому ли он стремился, этого ли ожидал, собираясь сюда? К таким ли скорбям готовился, прощаясь со своим старцем, со своим монастырем? Представлялась ему тогда его будущая смиренная обитель посреди безумной Москвы, куда он собирает братию, готовую отречься от мира ради Христа: чистые, горячие люди, желающие чина ангельского, славословия непрестанного, богословия высочайшего, желания непорочного, жизни вечной, любви неизбывной... Виделись ему длинные богослужения, молитвенные бдения, подвиги, покаянные слезы, смиренное крестоношение, внутреннее художество, глас хлада тонка и проницающий все радостный свет Преображения. Думал он, конечно, — как же без него! — и о враге рода человеческого, всегда желающем вовсе погубить монаха, превратить его в посмешище, в притчу во языцех, в покивание главы в людях!.. Но он никак не предполагал, что этот враг окажется таким уж, ну, что ли, мелким, склочным, невзрачным... Он был готов к смертельной битве с ним, вплоть до кровопролития, ибо — «пролей кровь и получишь дух...» Ему хотелось геройства, даже мученичества. Но именно к этой мелкой и пошлой каверзности врага всех христиан он и не был готов. А собственно, что тот сделал? Всего-навсего устроил так, чтобы Филипп не получил ключей от храма. Вроде бы — тоже мне, дьявольская уловка, тоже мне — скорбь! «Мне бы твои заботы, отец Филипп», — усмехался он самому себе. Но вот-вот приедет под Сочельник наместник Свято-Троицкого монастыря с диаконом Дионисием и келейником, еще — слава Богу, не приведи Господь — архиерей с ними пожалует, — что, спрашивается, Филиппу теперь с ними делать, куда их деть? Где с ними престольный праздник служить? А из-за чего? Из-за того, что Филипп не смог свой собственный, порученный ему Богом храм открыть! Так и скажет теперь владыке Варнаве и архимандриту Нафанаилу, да что там, самому Патриарху: «А Рождественской службы в Рождественском монастыре не будет! Расходись по домам!»