Мендель - [70]
Ничто в этой работе не было случайным.
И хоть он пробормотал в «Опытах» насчет простого разведения декоративных цветочков, которым занимался прежде, чем приняться за дело, которое, как мы убедились, сам считал настоящим, генезис идеи, видимо, был другим.
Вспомним рассказ очевидца, как в том же крохотном садике Мендель в течение многих лет тщетно пытался заставить расти пшеницы [55], непривычные к моравскому климату, и дикорастущие растения, выкопанные на экскурсиях по Брненской округе, привычные к иной почве, к иному соседству. Как тщательно ухаживал за своими подопечными, стараясь помочь беднягам приспособиться вырасти на чужбине и дать потомство. И как убедился в бесплодности этих упражнений: урок, увы, не всем биологам следующих поколений пошедший на пользу.
Заглянем в его библиотеку, перелистаем книги, испещренные пометками. Здесь Кельрейтер, здесь Гертнер и Дарвин — все из его сочинений, что издавались в те годы. «Происхождение видов» — даже в двух экземплярах. На последнем листе менделевский карандаш обозначил номера страниц, на которых написано самое важное.
Он очень серьезно штудировал эту книгу.
«Происхождение», изданное на английском в 1859-м, а на немецком — в 1863-м, поразило умы его поколения. Им восхищались Маркс и Энгельс. Его пропагандировал в России Писарев. Его поносили клерикалы. А здесь, в Брюнне, коллеги по Ферейну естествоиспытателей — и Маковский, и Ниссль, и Наве, и Завадский, изгнанный из Львовского университета в Брюннскую реальную школу, — все бредили Дарвином.
Но супплент Мендель от восторга не трясся — это запомнили. Однако он и не брызгал слюной от злобы, как многие его другие коллеги по Службе Спасения душ (ах, как этого хотелось биографу Рихтеру!). Он читал Дарвина с карандашом, раз и другой. Обсуждал с деловитым холодком то одну, то другую позицию и, наконец, подвел еретический итог:
— Это еще не все, еще чего-то не хватает!…
И Ниссль, математик и ботаник, чьи схемы чуть ли не по сей день перепечатывались в вузовских учебниках, был его репликой ошарашен.
Но сам Дарвин не удивился бы этой реплике: он знал, каких звеньев недоставало в цепи его великой теории.
Проблема наследственности была главной из неразработанных, и в 1867-м инженер Дженкин обрушил на эту «ахиллесову пяту» дарвинизма град язвительных стрел. Он обвинил Дарвина, что естественному отбору приписаны действия, которых отбор совершить не может.
По Дарвину, вид изменяется, когда у его представителей накопится достаточное количество мелких, случайных изменений, передаваемых по наследству потомству. По мере накопления таких изменений естественный отбор вершит свой суд над существами, менее приспособленными к условиям среды и потому обреченными на вымирание и более приспособленными, — этим суждено, уцелев в борьбе за существование, положить начало новым видам и разновидностям.
Но в жизни — так рассуждал Дженкин — мелкие наследственные изменения возникают не у всех представителей вида, а лишь у некоторых. И эти изменения, утверждал он, не могут накапливаться, ибо каждое скрещивание неминуемо ведет к разбавлению измененной наследственности одного родителя неизмененной наследственностью другого.
А раз так, то должное накопление изменений нереально. И следовательно, вся теория естественного отбора неверна.
То была крайне серьезная атака.
И тогда, в 1867-м, Дарвин не нашел аргументов для отпора своему оппоненту. «Кошмар Дженкина» — так были названы эти события — испортил ему немало крови. Дарвин словно забыл о проделанных сто лет назад широко известных опытах Иозефа Готлиба Кельрейтера — тех опытах по скрещиванию китайской и махровой гвоздик и разных сортов табака, в которых оный профессор «Санкт-Петербургской десиянс академии» доказал существование пола у растений.
При скрещивании — перекрестном опылении — гвоздик двух разных сортов в первом поколении потомство весьма отчетливо приобретало признаки махрового родителя, педантично регистрировал Кельрейтер. Но у части растений второго поколения, полученного уже от самоопылившихся гибридов, выявлялись признаки другого исходного сорта — китайской гвоздики. Это показывает, что признаки исходных сортов не исчезают в потомстве. Они лишь по неким причинам то не проявляются, то проявляются, словно бы конкурируя друг с другом.
Следовательно, делал Кельрейтер вывод, и пыльца и яйцеклетки растений — суть равноправные носители наследственных свойств, подобно женским яйцеклеткам и мужскому семени животных…
Исходя из этих фактов, Кельрейтер даже взялся «превратить» путем скрещивания один вид табака в другой.
Он получил сначала гибридную форму табака, а далее — пять лет подряд — сначала эту гибридную форму, потом ее потомство опылял пыльцой растений отцовского вида, чьи признаки были склонны преобладать еще в первом поколении. В результате пятилетней работы Кельрейтер вывел группу растений, у которых не было заметно никаких признаков материнской линии.
«Это и есть то превращение Nicot. rustica, начатое в 1761 году в С.-Петербурге», — гордо писал Кельрейтер и принялся убеждать далее читателя, что он достиг на растениях того, чего не смогли выполнить на металлах алхимики.
