Мендель - [17]

IV. СТО ФЛОРИНОВ ОТСТУПНОГО

Антон Мендель был вынослив, как славянин. Свое поле — графское поле, свой сад — графский сад, свой пчельник — графский пчельник с утра и до ночи, от понедельника и до воскресенья, год за годом.

Антон Мендель был аккуратен и бережлив, как истый немец. Каждый обрывок веревки, каждая тряпочка знала в доме свое место. Крейцер прикладывался к крейцеру, флорин — к флорину.

Прикопив десяток-другой флоринов, Антон Мендель шел кланяться управляющему, чтобы прирезал к наделу пол-иоха, а то иох земли. А поскольку он ухаживал за барским садом, ему удавалось выпросить то, что не всегда удавалось другим.

Дети: Вероника, Иоганн, а потом и Терезия — самая младшая, смалу копошились в огороде, выпалывали пробившиеся в грядах травки, учились обмазывать, подвязывать и прививать яблони, подносили, уносили, сыпали корм птице, давали пойло коровам, помогали в меру своих сил.

Семья не роскошествовала, но и не бедствовала. Дети, как у добрых людей, учились в общинной в три оконца низенькой школе. Учителю, преподобному Томашу Маките, за его труд, как и все односельчане, Мендели платили рожью, горохом, шпигом, яйцами и лишь малую толику крейцерами.

Учили в школе Веронику: будущая хозяйка должна уметь считать деньги, читать молитвы и при случае хоть кое-как написать письмо. Кроме того, сей одноклассный минимум был обязателен для подданных просвещенных австрийских монархов.

На десятом году от роду отдали в руки Макиты Ганса, Иоганна. (До Терезии очередь не скоро дойдет: когда Иоганну исполнилось десять, ей было всего три года.)

Учитель нередко заглядывал к Менделям в дом, не без надежды, быть может, выйти оттуда не с пустыми руками. Разговоры, как всегда на селе, велись обстоятельные, начинались издалека, касались всех хейнцендорфских и гросс-петерсдорфских событий: у кого отелилась корова, с кем согрешила дочка Кунчеров. Мало-помалу добирались до самого главного и приятного — до школьных дел: Макита не мог нахвалиться Гансом: прилежен, схватывает все на лету, сразу видно, что он учительских кровей. И это всегда попадало в точку.

Розина Мендель просто расцветала, потому что в теперешние времена главной гордостью ее рода — Швиртлихов из Хейнцендорфа — был родной Розинин дядя Антон, которого называли первым хейнцендорфским учителем.

Правда, самого учителя нигде не учили. Барщина в ту пору была шестидневной, дед нищал, дядя Антон был в семье шестым; старший его брат, отец Розины, будущий наследник надела — как бы ни было трудно — имел уже свое место под солнцем, а Антон не имел его и — так говорили — был отдан вначале в подпаски, а став постарше — батрачил, а позднее был взят в солдаты, потому что у деда не было денег откупить его от рекрутчины.

Хотя армейская служба в Священной Римской империи длилась тогда четырнадцать лет, в походах и сражениях Антон провел всего два года, пока шла с Пруссией война «за баварское наследство», получившая еще прозвище «картофельной войны», потому что почти все стычки в той войне были только из-за провианта. Как война кончилась, солдат сразу же распустили по деревням. И чтобы, пока пушки пылятся, не тратить казенных денег на прокорм людей, солдат стали числить находящимися в отпуске.

В церковных книгах в записях о крещении новорожденных в графе «Отец» обязательно указывалось положение родителя в мире. Меж войнами крестины учащались, и гросс-петерсдорфские патеры то и дело писали в графе «Отец»: «такой-то, солдат в отпуске». Или ничего не писали, что было подчас равнозначно.

Антон был человеком, уже повидавшим большой мир.

И кроме того, оказалось, что он теперь знает грамоту и счет!… То ли в дальних краях освоил, то ли еще подпаском на пригорках по книгам постиг самоучкой науки, пока стадо щипало траву. Грамотные в Хейнцендорфе были наперечет. В ту пору в церковных книгах хинчицкие жители, бывшие свидетелями на свадьбах и восприемниками на крестинах, вместо подписи обычно ставили крест. Это гросс-петерсдорфские расписывались иногда: в Гросс-Петерсдорфе была школа, где преподавал волостной писец по имени Георг Михель. За педагогические труды ему платили на святого Георгия да на святого Михаила по 48 караваев домашнего хлеба, да на зеленый четверг [15] по восемь десятков яиц, к годовщине освящения храма — двадцать три пирога, да на Новый год по 46 крейцеров, да к рождеству и иным праздничным дням — то зерна, то фуражу, то еще чего-либо, и все это сверх особой школьной подати.

На отцовской шее Антон сидеть не мог, тем более что все хозяйство было уже в руках старшего брата, совсем не склонного терпеть иждивенца. А в батраки, как до солдатчины, хоть к родному брату, хоть к господам повидавшему белый свет Антону идти уже не хотелось. Вот он, подобно другим, столь же сильным грамотеям из бывших солдат вроде фонвизинского Цыфиркина, и взялся обучать полтора десятка хейнцендорфских детишек чтению, счету, письму, молитвам и началам крестьянского ремесла.

Односельчан это вполне устраивало. Отдавать своих ребят в Гросс-Петерсдорфскую школу многих удерживал страх. Хоть Гросс-Петерсдорф и близко, пускать малышей было все-таки боязно: и волки могли напасть, и нечистая сила, и дороги такие, что после дождей не пройти по ним. А невыполнение указа об одноклассном просвещении подданных пахло кошмарным штрафом. Ко всему Антон Швиртлих брал против гросс-петерсдорфского писца вдвое меньше. Писец же не счел его конкурентом, потому что хейнцендорфские дети к нему не ходили все равно. И Антон Швиртлих выбился в люди, приобрел в местном обществе вес, через два года женился на дочке богатого бауэра, на женины деньги купил дом с садом и сразу после этого послал свою учительскую карьеру ко всем чертям.