Мемуары власовцев - [74]

В национальном вопросе, как вы уже знаете, мы стоим на платформе полного национального самоопределения. Каждый народ сам должен решить (но по-настоящему, по-честному, а не по-большевистскому), останется ли он в составе будущей свободной России, либо образует самостоятельное государство. В особенности это касается украинцев, — добавил он, зная, что я украинец и люблю свой народ и свою культуру. — В отношении будущего государственного и социального устройства мы не стоим на позициях полного отрицания всего того, что сделали большевики для народов России. Несомненно, есть немало позитивных достижений, которые следует и в будущем государстве поощрять и развивать, но есть и много таких сторон их деятельности, которые нельзя терпеть, — например, полицейский тип государства, террор, отсутствие даже элементарных свобод, колхозная система и проч. Мы вполне определенно высказываемся в отношении частной собственности, которая нами безоговорочно признаётся, и в отношении религии, признавая полную свободу вероисповеданий».

После этих кратких объяснений Власов прочитал мне соответственные пункты Манифеста, указав, что все они должны подвергнуться детальному обсуждению на первом заседании Комитета, на котором могут быть внесены поправки. «Вы можете познакомиться со списком всех тех лиц, которые уже дали согласие работать в Комитете. Среди них вы найдете представителей всех национальностей и профессий. Думаю, что вы не откажитесь поддержать компанию», — шутливо добавил он.

«Авы уверены в том, что немцы теперь серьезно и честно решили изменить свою политику и что они перестанут использовать вас и части РОА только как метод пропаганды, посылая РОА вовсе не для борьбы против большевизма, а для полицейски-жандармских усмирений тыла?» — спросил я. «Конечно, уверен, — ответил Власов. — Да и, кроме того, мы ведь можем в любой момент разорвать наше соглашение, увидев, что они нас обманывают». — «А как вы представляете себе разрешение вопроса с рабочими с востока? — спросил я. — Неужели же они и впредь, при наличии Комитета, будут продолжать влачить рабское существование и носить отличительные значки?» — «Я уже ставил этот вопрос немцам, и они обещали его урегулировать в самом ближайшем времени», — ответил Власов. (Увы… Как он ошибался, полагаясь в этом да и во многих других вопросах на честность нацистов, покажут мои последующие воспоминания.)

Затем я задал Власову вопрос о том, как он мыслит себе работу Комитета: будет ли и у нас пресловутый нацистский «fuhrersprinzip», либо в основе работы будет лежать самая широкая демократия? Власов уверил меня, что он иначе как демократическим себе будущее руководство и не представляет. «Сейчас нашей задачей является подготовить почву для будущего освобождения и затем уйти, передав всю власть настоящим избранникам народа», — сказал он. Я поблагодарил Власова за его внимание и столь долгую беседу, пообещал ему хорошо всё обдумать и через два-три дня дать ему окончательный ответ о своем вступлении в Комитет. «Вот и хорошо, — прогудел он. — Кстати, тогда снова увидитесь с Малышкиным, так как меня может и не быть». На этом мы с ним попрощались и расстались.

Беседа эта произвела на меня очень большое впечатление. Конечно, одна беседа не могла исчерпать всех вопросов, которые я хотел поставить Власову; в частности, я совершенно не затронул вопроса об отношении к евреям. Однако и того, что я услыхал, было достаточно, чтобы понять, что Власов дерзает положить начало антибольшевистской акции, рамки которой значительно шире, чем настоящая борьба фашизма с большевизмом, в которой по иронии судьбы демократии выступают в союзе с тоталитаризмом. Как уже указывалось, мало кто уже в Германии был настолько наивен, чтобы верить пропаганде Геббельса о неизбежности победы Германии. Я не принадлежал к числу этих оптимистов и не сомневался в ее поражении. Однако вполне естественно, я не поставил этого вопроса Власову, так как понимал всю трудность и ответственность его положения («ведь я пленный генерал», — любил говаривать он).

Позже, когда я познакомился ближе с Власовым, я узнал, что уроки китайской дипломатии не прошли для него даром: он часто рассказывал о том, как ему однажды пришлось увидеть двух китайцев, которые оказывали друг другу максимальные знаки уважения и почета. «Что это, закадычные друзья?» — спросил он. «Нет, это самые злейшие враги, — последовал неожиданный ответ. «Вам не следует никогда забывать этой истории, особенно теперь, и всегда иметь ее в виду при нашей дипломатии», — всегда прибавлял Власов. Таким образом, я не рискнул сейчас поставить вопрос ребром и обошел его молчанием. Все же для меня было ясно, что Власов делает ставку не на победу немцев, а на те антибольшевистские силы новой и старой эмиграции, которые находились в Германии.

Я сам не сомневался в том и не сомневаюсь и теперь, что большевизм — это зло не местное, российское, а интернациональное, и поэтому борьбу с ним нужно вести путем объединения всех антибольшевистских сил. Большевизм есть злейший враг и для заядлого монархиста-единонеделимовца, и для социалиста-националиста, и для интеллигента кадетского толка. Поэтому все эти даже непримиримые между собой течения должны найти общий язык в борьбе против тоталитаризма. Необходимо понять, что большевизм совершенно исключает существование каких-либо политических оппонентов и просто физически уничтожает их, в то время как любое ранее упомянутое направление не исключает легальной борьбы с ним (конечно, мы не допускаем даже возможности абсолютной монархии в стиле крайних приверженцев первого течения, потому что она мало чем отличалась бы от тоталитаризма большевиков). Пока эта простая истина не будет усвоена, большевики всегда будут разлагать своих противников, играя на их социальных и национальных противоречиях.