Мемуары везучего еврея. Итальянская история - [70]

И евреи, по мнению доктора Вильфрида, тоже проиграют. «Мы не племя грабителей, а семейство рабов. Мы утратили чувство государственности, как и христиане, перешедшие в ислам. Наш ислам — это европейская культура. Она впитала в себя из своих греко-христианских корней яд, который мстит нам за то, что мы отдали Иисуса Афинам и Риму».

Сионистская трагедия состоит в желании гарантировать физическое выживание евреев созданием языческого «дома» за пределами Европы, но по европейскому образцу. Возможно, в один из дней они даже смогут построить собственное независимое государство, но оно не будет эффективным и долго не продержится. Еврейское западническое государство будет искать силу, а не справедливость; компромисс, а не уникальность. Это греческие принципы, а не еврейские. Евреи всегда черпали энергию из противостояния человека и Бога, возвышенного и низменного, духовного и материального, гордости и религиозного смирения. Их система жизни столетиями разрабатывала искусство жизни между звездами и прахом, между подсознанием и всеобъемлющим «я». Она работала в условиях гетто, которое, со своей стороны, ее защищало, но не будет работать в современном государстве, где «raison d'etat»[86] заменит «raison de Dieu»[87], потому что все идеологии заканчиваются саморазрушением. Национальная религия, в которую верит сионизм, не только чужда евреям, но и является худшим из всех политических верований. «Му country, right or wrong»[88], — принцип, полностью противоположный десяти заповедям, которые были дарованы евреям при исходе из Египта и превратили их из рабов в элитарную нацию. «Если мы не можем найти путь превратиться из ассимилированных еврейских язычников в современное элитарное политическое общество, — сказал он, — мы рискуем умереть еще до рождения». Доктор Вильфрид боялся свободы, основанной на принципе самоопределения и враждебной по отношению к ценностям и чаяниям других, хотя у этих ценностей такое же право на существование, что и у нашей свободы. Он был готов уступить еврейские национальные права в обмен на спасение максимально возможного числа евреев и на время, необходимое для воспитания в них навыков государственности. Этого можно достичь, только сохранив здесь британскую имперскую силу как можно дольше. «Может быть, мы окажемся под навесом, не дающим защиты ни от жары, ни от холода, — сказал он, — но, по крайней мере, это позволит нам подготовиться к встрече с нашим истинным врагом — нами самими». Его речи одновременно забавляли и беспокоили меня. Я не мог разделять его пессимизма, а еще менее того — согласиться с его восхвалением политического бездействия, однако то, что он говорил об Англии, не было до конца чуждо мне. В отличие от некоторых своих сверстников, я не воспринимал Англию как что-то абсолютно враждебное, наподобие душащего спрута, чьи щупальца необходимо отсечь. Для меня Великобритания представляла собой побеждающую военную организацию, спортивную площадку, куда я был приглашен соревноваться, власть, которая в липкой сумятице Леванта казалась оплотом справедливости, честности, порядка, аристократического превосходства, соблюдения правил игры, пусть чисто внешне. Даже если это и порождалось корыстными имперскими интересами, это не могло сводиться к простому притворству. Как бы то ни было, сейчас англичане воевали со злейшим врагом евреев и были вправе рассчитывать на нашу лояльность, а в моем случае — и сверх того. После шокирующего опыта кибуца, школы «Микве Исраэль» и колониального гарнизона моя теперешняя работа на поприще психологической войны позволяла мечтать о будущем, в котором мне удастся восстановить на «британском» витке жизни ту классовую уверенность в себе, которая была у меня в Италии, но без «латинской» буржуазной смирительной рубашки, — будущее, в котором я возьму социальный и личный реванш за унижения прошлого.

В то время Великобритания казалась мне противоположностью провинциальности, муссолиниевской клоунады и культурной банальности, в которой я рос. Героические фильмы, увиденные в Италии, до сих пор питали мое воображение и влекли меня к огромным красным пространствам Британской империи в географических атласах, к языку, которым я теперь пользовался больше, чем своим родным, к очарованию английского стиля жизни, который здесь, в Палестине, был в основном пародией на викторианство. Мое преклонение перед всем британским — в частности, перед Киплингом — было напрямую связано с моей колониальной психологической маргинальностью, и я не осознавал того, что нахожусь в процессе «туземной ассимиляции», будучи к тому же лишенным восточной изворотливости. В будущем, через много лет, этот юношеский опыт поможет мне понять менталитет африканцев и проблемы развития народов третьего мира. Но тогда, в годы битв Эль-Аламейна и Сталинграда, я заметил, что становился все больше и больше тем, что французы называют «évolué indigène[89]», потому что, обезьянничая, копировал то, что мне казалось признаками английской культуры и образа жизни, — усы, которые так и не удалось отрастить, ленивую вихляющую походку английских офицеров, снобистское отчуждение от окружающего мира, индифферентность к драматическим событиям войны и «спортивное» отношение к ним, как если бы это был футбол, ну и, конечно, демонстративное превосходство по отношению к «туземцам», евреям и арабам, будь то на улице или на рынке. Подобное поведение не было характерным только для меня. В те дни евреи, мусульмане и христиане соревновались в подражании англичанам. На нашей радиостанции ходила по рукам брошюрка, объясняющая тайны нового языка «пинглиш». Эта смесь английских и местных слов и в особенности адаптация английского синтаксиса к местному менталитету была одним из лучших доказательств распада интеллектуальной жизни древних народов, евреев и арабов, во всяком случае тех групп, которые тесно соприкасались с иностранным обществом, убежденным в своем естественном превосходстве.