Мемуары везучего еврея. Итальянская история - [53]

В результате этой короткой встречи я получил беглое впечатление о британских мандатных властях и их представителях. В противоположность тому, что ежедневно писали еврейские газеты — а я начал их читать, — я не нашел ничего циничного в поведении квазиколониальной администрации, захлопнувшей дверь перед еврейскими беженцами. Я, конечно, понимал, что англичане отказались от своих обещаний по отношению к сионистскому движению, но я, не будучи сионистом и не имея понятия о положении евреев в Европе, не представлял себе, что это означает для будущего Еврейского национального дома и диаспоры, я не чувствовал, что англичане относятся к нам, как к представителям низшей расы. Мне никогда не приходилось встречать англичан, и соответственно они никогда не обращались со мной дурно и не выказывали злобы. А еще мне очень трудно было понять, как можно делать то, чему нас учили в школе, а именно воевать с Гитлером, как будто нет Белой книги, и бороться с Белой книгой, как будто Гитлера не существует. Более того, на меня произвело впечатление и привлекло к британцам то ощущение полной уверенности в себе и чувство превосходства, которое буквально физически исходило от них даже тогда, когда они патрулировали по улицам города. Позже, когда я вступил в близкий ежедневный контакт с солдатами, набранными из всех слоев населения Соединенного Королевства, я быстро обнаружил, что британцы отнюдь не полубоги, они очень далеки от этого, они такие же люди, как и все прочие, подверженные тем же страхам и тем же низменным страстям, что и евреи, арабы, итальянцы или французы соответствующего уровня образования. Тем не менее в конце тридцатых годов большинство британского персонала в Палестине все еще принадлежало к поколению колониальных администраторов, сегодня уже полностью исчезнувшему. На всех уровнях они действовали с большим чувством долга и как представители империи сознавали, иногда даже чересчур, свою ответственность. Их немногочисленность — в момент, когда вспыхнула война, весь британский гарнизон в Палестине насчитывал менее десяти тысяч солдат — усиливала благоразумную осторожность. Как бы они ни относились к евреям, они взяли за правило вести себя по отношению к нам, хотя бы внешне, абсолютно корректно. Большое впечатление произвели на меня их внешний вид, их манера держаться, бесстрастная вежливость, с которой они относились к нам, простым смертным, когда мы обращались к ним на улице или в учреждении. Благородство и авторитет проявлялись в том, как они одевались, разговаривали, курили и вели себя, особенно это было заметно в сравнении с тем, как «аборигены» пытались подражать им. Это социальное обезьянничанье наблюдалось на всех уровнях — от излюбленных еврейскими и арабскими полицейскими «британских усов» до курения трубок, от дамских шляп до деланного, нарочитого произношения тех, кто пытался говорить по-английски лучше, чем англичане. Местная версия языка Шекспира стала настолько смехотворной, что было изобретено специальное слово для определения этого типа речи — «pinglish», составленное из «Palestinian English»[70]. Еврейский лорд, живший в Палестине, составил юмористический словарь этого языка. Но он забыл сообщить своим читателям, что и французский, и испанский языки тоже родились из испорченной латыни, имперского языка прошлого. И действительно, сегодня, когда я смотрю с расстояния на этих современных представителей империи, я естественным путем провожу параллель между ними и древним Римом. Мне стало понятно, что в их манерах крылась часть секрета их политической и моральной силы — силы, которую в Италии молодежное фашистское движение учило высмеивать, но здесь она витала в воздухе.

Их скрытая сила привлекла меня, хотя и по-другому, но с той же интенсивностью, что и внутренняя сила двух типов обитателей Палестины — арабских крестьян и ортодоксальных евреев. Абсолютно непохожие друг на друга и полностью отличные от англичан, они сходились в своей клановой непроницаемости для посторонних влияний, в особенности в том, что касалось их одежды, социальной солидарности и явного безразличия по отношению к окружающему миру. С арабами у меня не было никаких контактов. Я проходил мимо них по пути в итальянское консульство в Яффе, пока оно существовало, или к центральной почте, где можно было купить международные почтовые сертификаты для переписки через Красный Крест с родными, которые находились в странах противника. В то время Яффа была (да и в какой-то мере останется еще лет на сорок) своего рода муниципальной свалкой. Грязь собиралась по обочинам немощеных дорог, собаки рыскали между переполненными мусором бачками в поисках пищи, лошади рассыпали фураж из торб, и животные стояли, окруженные роем мух, сосущими их кровь и поедающими их экскременты. Такими же грязными и убогими выглядели и босоногие арабы, они бесцельно бродили по улицам, скверно освещенным по ночам лампочками, которые неряшливо свисали со столбов между домами, построенными из известняка и почерневшими от дыма. Яффа в конце тридцатых годов процветала в путанице торговли, ремесел, преступности и вражды, скрытых за внешним бездельем мужчин, которые сидели в кафе, посасывая кальян и поглядывая со скучным удовлетворением через полузакрытые глаза на проходивших мимо чужаков и на женщин, прятавших свою сомнительную красоту под паранджой. В центре города, в конце бульвара короля Георга, стояло высокое здание с двумя входами, похожими на пещеры. Там находился бордель, сперва для арабов, а потом для солдат союзников. Когда я по дороге на почту проходил мимо этого дома, то бросал мимолетный взгляд на женщин в окнах, толстых, краснолицых и неопрятных, и всякий раз вздрагивал от ужаса и любопытства. Я не останавливался, не оборачивался, но не столько из-за стыда, сколько от навязчивой боязни быть увиденным тысячами глаз. Проходя через Яффу, я всегда ожидал столкновения с внезапной вспышкой насилия, как в Хевроне или в Иерусалиме в конце двадцатых годов (нам рассказывали об этом в школе), когда сотни евреев были убиты. Со мной никогда ничего не случалось, но не потому, что мне везло, а потому, что положение в стране было абсолютно спокойным. Англичане после трех лет войны сумели при помощи еврейских сил разгромить большинство банд, участвовавших в том, что арабы называли восстанием, а правительство мандата — беспорядками. Главный вдохновитель этих банд, иерусалимский муфтий Амин аль-Хуссейни